Пагуба. Переполох в Петербурге - [93]

В ответ на такую речь Мавры Егоровны Чоглокова только утвердительно покачивала головою, соглашаясь во всем со своею собеседницею.

– Да и барыни-то наши хороши. Вот, примером сказать, хоть бы ваш Понятовский, – продолжала Шувалова, уперев на слове «ваш», так как Понятовский был принят особенно ласково при «маленьком» дворе, при котором состояла Чоглокова. – Ведь мы не знаем, – добавила Шувалова. – Государыня терпит, терпит, да кончится тем, что вышлет его отсюда. Уж кавалер-то он больно отважный. Думает, что здесь можно так же волочиться, как в Польше. Как же!

Еще долго говорила она на тему о повреждении нравов в настоящую пору. Смысл речей ее был и поучительный для молодой дамы, и грозный для тех, кто предавался, по тогдашнему выражению, «любовным упражнениям». О душевной чистоте Мавры Егоровны вообще нельзя было сказать много одобрительного, но супружеская ее верность и женское целомудрие не подлежали ни малейшему сомнению, и в силу таких редких в ту пору добродетелей она требовала такой же взаимности от своего мужа, который, несмотря на свою наружную холодность и видимую робость, имел, однако, в отношении к женскому полу самое нежное и самое чувствительное сердце.

Заподозрив Петра Ивановича в супружеской неверности, вследствие частых его отлучек по вечерам и поздних возвращений домой, Мавра Егоровна сочла нужным убедиться окончательно в его неверности или же, наоборот, удостовериться вполне насчет его верности. Она усилила над ним свой тайный надзор по поводу ссылок его на поздние ужины у егермейстера, и ей пришлось вскоре узнать, что ссылки на такое времяпровождение были очень часто только выдумкой. Ввиду этого Мавра Егоровна решилась добраться до истины разными тайными расспросами и справками в доме Дрезденши. Через своих доверенных лазутчиков она наконец осведомилась, что Петр Иванович через посредство Амалии Максимовны пристроился около какой-то немочки, для которой он отделал хорошенькую квартиру и принял все меры к тому, чтобы посещения им этого приюта оставались непроницаемою тайною. Удрученная открытием такого несомненного уже вероломства, Мавра Егоровна не показала, однако, своему супругу, что ей известно о заведенном им на стороне хозяйстве, и как женщина сдержанная и рассудительная сообразила, что обнаружение такого скрытого сожительства ее мужа сделает смешным человека уже пожилого и что насмешки над ним в петербургском обществе отразятся и на ней. Поэтому она предпочла действовать тайком, так, чтобы гнездышко, свитое Петром Ивановичем у хорошенькой немочки, было разорено, но не прямо через нее, а косвенно – таким путем, чтобы она сама казалась вовсе не причастной этому разорению.

XIV

В этом году Масленица в Петербурге прошла по обыкновению весело и шумно. Веселился и шумно гулял не только «подлый» народ около гор, которые устраивались тогда под Смольным монастырем, но и шляхетство, и самые знатные обоего пола персоны с большою охотою предавались разным масленичным увеселениям. Императрица также любила проводить Масленицу, следуя, между прочим, и старинным русским обычаям. При дворе были не только театральные представления, балы и маскарады, но и поездки в пошевнях большим обществом на блины и катанья с гор. Все веселились и забавлялись, и никто не предвидел того переполоха, какой тайком подготовляла мстительная Мавра Егоровна для всего Петербурга.

Наступил Великий пост. В это время государыня, и без того всегда набожная, становилась еще благочестивее и богобоязненнее и начинала сокрушаться не только о своих собственных прегрешениях, но и о греховности других. В это время духовник ее, Федор Яковлевич Дубянский, получал над нею неотразимое влияние, и таким влиянием воспользовалась, со своей стороны, Мавра Егоровна.

– Ты бы, отец Федор, позаботился теперь о благочестивейшей нашей государыне, – сказала Дубянскому Шувалова, встретившись с ним во дворце незадолго до первой недели Великого поста.

Дубянский крепко поморщился, крякнул и в недоумении почесал затылок, как бы желая выразить, какие тягостные обязанности лежат на нем.

– Морщиться-то и кряхтеть нечего, – заметила бойкая барыня вопросительно смотревшему на нее Дубянскому. – Дело я тебе, отец Федор, говорю. Не забочусь я, собственно, о душе царицы, грехов у нее у самой куда как немного, а будет она в ответе перед Богом за чужие грехи. Зачем допускает она здесь, около себя такую мерзостную развращенность?

– Не допускает этого ее величество, – резко перебил Дубянский, – и за нравами блюдет строго. Разве ты, Мавра Егоровна, забыла, что государыня своими указами пресекла мотовство и роскошь и указала одеваться всем боярыням сообразно их рангам, и денег на дорогие наряды и уборы попусту не мотать.

Мавра Егоровна невольно улыбнулась, видя любовь к роскошным нарядам самой Елизаветы Петровны, у которой в гардеробе было четыре тысячи платьев и огромные короба кружев, лент и башмаков.

– Разве она не воспретила ту огромную карточную игру, которая велась прежде в Питере, дозволив играть на большие деньги только в собственных своих апартаментах. Такие запретные указы, скажу тебе, Мавра Егоровна, внушил ей я, а то на что было прежде похоже!