Пагуба. Переполох в Петербурге - [59]

Бергер не столько слушал даваемые ему инструкции, сколько думал о лежавших перед ним червонцах. Он подошел к столу, загреб их пальцами и по обычаю того времени униженно поцеловал щедрую на этот раз руку своего высокого патрона и милостивца.

Бергер ушел от Лестока чрезвычайно довольный свиданием. Он так легко добился своего главного желания остаться в Петербурге, да сверх того в кармане у него теперь побрякивало столько золота, сколько едва ли когда-нибудь там бывало. Гнусность поступка не только не смущала, но даже вовсе не щекотала его совести. Как человек бессердечный, он только радовался тому, что наконец-то давно желаемое счастье повезло ему.

От Лестока Бергер отправился к Фалькенбергу и, вопреки состоявшемуся между ними соглашению, не сказал ни слова о свидании с Лестоком, но только пригласил его на прощальную пирушку, которую, как говорил Бергер, он хочет задать, получив от казны на дорогу столько денег, сколько он никогда не ожидал. При этом Бергер, выхватив из кармана горсть червонцев, данных ему Лестоком, показал Фалькенбергу, который очень охотно согласился прийти в заведение Бергера на напутственную пирушку своего приятеля.

От Фалькенберга Бергер пошел к Лопухину, который еще не совсем оправился от вчерашней попойки. Лопухин, помятый, заспанный, мутными глазами смотрел на кирасира, уверявшего, что ему ни с кем так не тяжело расставаться, как с таким добрым товарищем, каким был для него Иванушка. Лопухин от души расцеловал своего приятеля, и на глаза его набежали слезы при мысли, что ему скоро придется расставаться с дорогим Фридрихом. Он очень охотно согласился на приглашение Бергера, и 17 июля они втроем сошлись в условленном месте.

Началась обычная попойка. Сперва Иванушка осовел, потом его, обыкновенно не крепкий, рассудок помутился, и он, растерянно смотря на своих собеседников, принялся болтать все, что приходило ему на ум и на что по временам наводил его Бергер.

– Нынешние государственные управители, – болтал Лопухин, – все негодны, вовсе не такие, как были прежние, Остерман и Левенвольд, и только один Лесток – проворная каналья. Да недолго ему хозяйничать. Король прусский станет помогать императору Ивану Антоновичу, а наши, я надеюсь, за ружье не возьмутся.

– А скоро это будет? – спросил Фалькенберг, наметивший, с своей стороны, Лопухина как орудие своего счастья и не зная, что Бергер уже предупредил его.

– Скоро, очень скоро будет, – пробурчал подполковник.

– Тогда уж ты, Иванушка, меня не забудь, – попросил Фалькенберг.

Лопухин ничего не отвечал и только пожал плечами.

– А нет ли кого побольше, к кому можно было бы забежать? – спросил в свою очередь Бергер.

– Есть: австрийский посол Антон Еронимыч Ботта д’Адорно, – сказал Лопухин, позабывший под влиянием выпивки, что маркиз уже восемь месяцев тому назад уехал в Берлин.

– Да ведь к нему прямо сунуться нельзя, – возразил Бергер, – а вот нельзя ли обратиться к нему через кого-нибудь из здешних знатных персон? – спросил Бергер.

– Да хотя бы через мою матушку; она с ним близко знакома.

– Э, да что через твою матушку! Напрасно! Я заметил, что она ко мне, по неведомой мне причине, с некоторого времени неблагосклонной оказывается, тогда как я ей истинный доброжелатель и исполню в Соликамске все, что она изволит приказать мне.

– Спасибо тебе, дружище! – пробурчал Лопухин, протягивая Бергеру свою ослабевшую руку. – Та-та! – вдруг забормотал он, усиливаясь ударить себя ладонью по лбу. – Что я таким беспамятным стал? Да чего же лучше – через Анну Гавриловну Бестужеву. Вот кто истинная приятельница маркиза, ох, какая она закадычная его приятельница!

Указание Лопухина на графиню Анну Гавриловну пробудило в Бергере чувство мстительности за неудачную попытку к сватовству, а всего важнее для него было это указание потому, что он увидел, что выходит на тот путь, который наметил ему Лесток.

– Да ты, Иван Степанович, не городишь ли вздор? Будто Бестужева Анна Гавриловна, такая большая приятельница маркиза Ботта? – подзадоривал Бергер подполковника.

– Что ни на есть самая большая, – проговорил тот, опорожнив шкалик мадеры и ставя его на стол.

Всех этих сведений Бергеру было весьма достаточно, чтобы заявить Лестоку о ходе дела. Под предлогом, что ему надобно собираться в дорогу, Бергер вскоре оставил Лопухина и Фалькенберга и, несмотря на позднее время, нанял извозчичью тележку и поскакал к Лестоку. Не доезжая до его загородного дома, он из предосторожности отпустил извозчика и пошел пешком.

Лесток собирался уже ложиться спать, когда ему доложили о приходе офицера, который был у него утром и которого он приказал допускать к себе во всякое время дня и ночи. Лесток внимательно и с удовольствием выслушал рассказ Бергера и задал ему несколько вопросов, на которые тот отвечал с ловкостью беззастенчивого сыщика, желающего выслужиться как можно более перед тем, на кого ему приходится работать. Бергер в докладе своем упомянул о том, что на этот раз, согласно наставлению его сиятельства, свидетелем продерзостных речей Лопухина был майор Фалькенберг.

– Ты, брат, не пеняй на меня, если я завтра утром прикажу арестовать тебя. Не бойся, ничего тебе дурного не будет, но я должен так поступить. Понимаешь? – вразумительно сказал Лесток.