Падший ангел - [16]

Но теперь, при мысли о том, как охотно откликнулась она на его поцелуй, с какой готовностью подчинилась его воле, Тори возненавидела себя. Как могла она так поступить? Как могла так легко поддаться страсти, этому земному зову его плоти? Неужели все материнские наставления и поучения монахинь можно так легко отбросить? Это дурно, это грех. Ей оставалось всего несколько месяцев до принятия первых обетов, связывающих ее как сестру благодати, и вот как доказала она свою веру, она — будущая невеста Христова.

С отвращением думая о своем и его поведении, Тори отвела свой полный боли взгляд от Джейка.

— Джекоб, ты не должен был так поступать, — проговорила она дрожащим голосом.

Огрубевшие от работы пальцы взяли ее за подбородок и снова повернули ее лицом к лицу.

— Почему же нет, Тори? — спросил он. — Мы оба получили удовольствие. Ты солжешь, если скажешь мне, что это не так.

— Это было неправильно, — сказала она; слезы мучительного раскаяния навернулись ей на глаза и замерцали, как светлячки теплой ночью.

— Потому что ты все еще думаешь обо мне как о своем большом брате?

— Нет, Джекоб. Потому что я собираюсь стать монахиней. Я должна прийти к моим обетам с чистым сердцем, чистая душой и телом.

Боль и гнев сверкнули в его глазах, подбородок окаменел, и он насмешливо поинтересовался:

— А каждое мое прикосновение тебя оскверняет? Не так ли, Виктория? Мои руки и мои губы пачкают тебя?

Одно то, что он назвал ее Викторией, показывало, насколько Джекоб на нее рассердился. Так он называл ее тогда, когда был страшно на нее зол. Она растерянно покачала головой.

— Ты переиначиваешь мои слова, Джекоб. Я со всем не так считаю. Просто для меня это неправильно. Я не должна так поступать.

— Как? Целоваться? Обниматься? — напряженно осведомился он и увидел, как она в подтверждение кивнула.

Он протянул к ней руки и, схватив ее за плечи, затряс так сильно, что у нее зубы застучали.

— Ты — женщина, Виктория. Красивая, желанная женщина из плоти и крови! Будь проклято все! Неужели ты не можешь признаться в этом себе самой? Возможно, лицо у тебя ангельское, но Бог дал тебе тело женщины. Ему предназначено оживать от прикосновения мужчины. Тебе полагается ощущать желание и томление. В этом нет ничего неправильного, так положил Господь Бог. Желание — не грех. Испытывать его хорошо и правильно. Твои груди предназначены вскармливать детей, твои руки — качать их. Твое тело сделано таким образом, чтобы принять мужское, укрыть в себе его семя и носить его детей, а не коптеть в каком-нибудь старом монастыре, пока красота твоя не увянет, а душа не высохнет.

— Джекоб, здесь моей душе грозит больше опасности, чем в монастыре. Там она взмывает в небо, там мое сердце поет от радости. Я пытаюсь объяснить тебе это, но ты отказываешься понимать. Неужели ты не видишь, что я люблю свою жизнь с сестрами! Мои дни полны молитвой и хвалой Господу и таким внутренним покоем, который не поддается описанию. Только другие сестры могут по-настоящему понять то, о чем я пытаюсь тебе рассказать. Мой мир так прекрасен, покой так без мятежен, а благочестие так утоляет душу, что мне больше ничего не нужно. А удовлетворение, которое я получаю, ухаживая за сиротами, наблюдая, как загораются их личики смехом и радостью, стоит любых моих жертв.

— У тебя должны быть свои дети, — продолжал он, нахмурившись, ненавидя тихое сияние, снизошедшее на ее лицо, когда она говорила о своей жизни в монастыре. По силам ли всего лишь муж чине соперничать с этой глубокой верой, особенно такому мужчине, как он?

— Все сироты и есть мои дети. Я люблю каждого из них.

— Я знаю, что ты их любишь, милая, — стараясь говорить рассудительно, ответил он. — Но это не то же самое, что выносить собственных сыновей и дочерей в своем теле, плоть от плоти, кость от кости. Ты никогда не почувствуешь, как ребенок растет и движется в тебе. Неужели ты не мечтаешь ощутить это, Тори? Не почувствуешь себя обману той, если этого не будет? Можешь представить себе на своих руках своего ребенка, порожденного любовью между тобой и любящим тебя человеком? А я действительно люблю тебя. Я хочу дать тебе этих детей, Тори. Я хочу видеть, как ты круглеешь, беременная ими, ощутить, как они движутся в твоем животе. Я хочу взглянуть на лица своих сыновей и дочерей и увидеть твои глаза, твой нос в крошечных детских чертах.

Нежно, горестно, со слезами, сияющими на ее лице, Тори протянула ладонь и приложила к его губам, чтобы заставить их умолкнуть.

— О Джекоб, Джекоб! Не поступай со мной так! Ты заставляешь меня сомневаться во всем, чего я так долго хотела и чем была довольна. Ты потрясаешь опору моего мира, моей веры.

— Я не хочу разрушить твою веру, ангелочек мой, — мягко успокаивал он ее. Его золотистые глаза не отрывались от ее лица, которое он сжал в своих ладонях. — Если хочешь молиться, молись. Хочешь пойти в церковь? Иди. Хочешь учить детей в сиротском приюте? Учи. Я не собираюсь отбирать у тебя твою веру, я хочу твоей любви. Отдай мне свое сердце, Тори, свой ум, свое тело, а Бог пусть оставит себе твою душу. — Нежно поцеловав ее в лоб, он отнял руки от ее лица и, бросив последний задумчивый взгляд, повернулся и оставил ее, растерянную и потрясенную.