Падшие в небеса. 1937 год - [49]

Надзиратель лениво наблюдал за утренней суетой и мотал на пальце связкой ключей. Подождав минуту, он прикрикнул:

— Эй, на оправку. И учтите — бумагу на самокрутку, не пускать! Если положено на очко — пускайте на очко! Тут, возмутился хакас. Он презрительно спросил:

— Гражданин начальник, как это? А если я на очко не хочу? Что, я должен ее просто выбросить?

— Эй! Ты, морда узкоглазая! Ты мне тут поговори! Сказано на очко, значит на очко! И все! Если замечу — закурковал на самокрутку — все, на оправку завтра не пойдешь! Понял?! Если ты такой у нас терпеливый — срать сутки не будешь!

Хакас сразу сник. Спорить не стал. А Павел вдруг почувствовал, что очень хочет курить и кушать. Чувство голода резало по желудку острой бритвой. Губы, просили хоть какой-то влаги. Но еще сильнее, хотелось, затянуться папиросой. Клюфт понял — это начало мучений. Нужно усмирять свои потребности. Надзиратель прикрикнул:

— Так, новенький, вон, твоя параша сегодня! Павел догадался — эти слова относятся к нему. Он, покосился в угол. Там стоял большой, железный бачок — литров на десять, закрытый крышкой. Клюфт сообразил — вынести парашу, дело ответственное и отказаться от этой участи не может, а вернее — не имеет право никто! Сокамерники сочувственно покосились на Павла и вытянулись в одну шеренгу возле нар. Клюфт вздохнул и взял бачок. Тонкая ручка впилась в ладонь. Параша оказалась почти до краев наполненной мочой. От запаха, кружилась голова и тошнило. Павел сглотнул слюну. Рвотный рефлекс пытался вывернуть наружу его внутренности. Но Клюфт сдержался. Идти по коридору с переполненной мочой бачком — не просто. Надзиратель, то и дело, подгонял. Тюремщик — орал и пугал, весь путь до туалета:

— Если сука прольешь — будешь языком вылизывать! Языком мразь! Только каплю увижу на полу — знай, вместо тряпки половой у меня работать целый день будешь! Поэтому — Павел испытал настоящее облегчение — когда вылил чужую мочу в унитаз. В камеру Клюфт вернулся немного обрадованный — первое испытание он выдержал. Несплоховал! Хотя, как, он видел — некоторым обитателям тюрьмы, это не удалось. Когда они бежали по коридору, кто-то из арестантов, все-таки уронил бачок с парашей. Два надзирателя, орали, как ненормальные. Слышались отборные маты и удары. Человека били и возили по полу. «Радует, что бьют другого! Радует, что бьют не тебя! И это есть счастье по тюремному? Вот, во что, я превращаюсь? В животное! В забитое животное?» — с грустью подумал Павел. Через минуту в камере началась проверка. И тут Клюфт испытал настоящий шок. Когда надзиратель выкрикивал фамилии, Павел понял — вот, оно, наказание! За все в этом мире приходится платить! Тюремщик, стоял у двери и всматривался в лица обитателей камеры. Все арестанты, как по команде, опустили глаза в пол. Павел тоже стал рассматривать свои ботинки.

«Опустить в пол глаза. Не встречаться взглядом с тюремщиком. Что это? Традиция или закон тюрьмы? Наверное — закон. Да и как, смотреть, в глаза человеку, который охраняет тебя от свободы? От воли? Как смотреть, этому человеку в глаза? С ненавистью? С презрением? Тут, невольно не будешь смотреть на своего надзирателя с уважением. Тут невольно не будешь смотреть на него с почтением. А ему? Каково ему? Когда на тебя смотрит — пять пар глаз со злобой? Да и что ожидать? Нет! Смотреть, на надзирателя, конечно, нельзя! Это негласный закон тюрьмы. Если ты смотришь ему в глаза — значит, ты вызываешь его на поединок — моральный. Ты хочешь показать ему, что ты сильнее его, что он тебе противен! А что если он струсит? Начет нервничать? Допустит ошибку? Нет, смотреть в глаза надзирателю в тюрьме — нельзя! Закон тюрьмы! Странно как — я начинаю сам догадываться до того, что можно, а что нельзя в этом жутком месте?!» — поймал себя на мысли Павел. Надзиратель, достал из-за спины папку и громко прокричал — словно глашатай, в средневековые времена, отрываясь на секунду от бумаги и оглядывая обитателей камеры:

— Арестованные должны четко соблюдать распорядок дня! Не нарушать его главных предписаний. Не лежать в дневное время на кровати! Не спать не в каком положении! Не кричать и не петь песен! Ругаться и не драться с другими арестованными в камере! Не стучать в дверь беспричинно — вызывая сотрудников тюрьмы! За каждое нарушение к арестованному грозит помещение в карцер на пять суток! А теперь проверка! Называть фамилию имя отчество громко! Номер статьи! Лепиков! Рядом с Павлом отозвался его сосед по нарам сверху — круглолицый мужик, с рыжими, кучерявыми волосами и голубыми глазами:

— Я! Лепиков Федр Иванович! Статься пятьдесят восемь дробь одиннадцать! Пятьдесят восемь дробь четырнадцать! Тюремщик, мимолетно взглянул на рыжего и вновь крикнул:

— Угдажеков!

— Я! Угдажеков Олег Петрович! Статья пятьдесят восемь дробь четыре! Пятьдесят восемь, дробь шесть! Пятьдесят восемь, дробь одиннадцать! — немного вяловато, отозвался низенький, узкоглазый хакас — которого ночью водили на допрос.

Павел замер дыхание. Вот оно! Вот и случалось. Рядом с ним стоят люди, которых как оказывается — он знает! Павел вспомнил. Он вспомнил и рыжего, и фамилию хакаса! И хотя, этого человека, он никогда не видел — он узнал азиата! А рыжим был, тот самый прораб из Минусинска! Тот самый человек, который сидел на скамье подсудимых в городском суде! Тот самый Лепиков, которого, обвиняли во вредительстве, в Ермаковском молочно-мясном совхозе. А хакас, это тот самый прокурор — «буржуазный националист» из Таштыпского района! Тот самый человек! Это те люди, которых так клеймил позором Павел в своих статьях! Надзиратель посмотрел на хакаса и невольно прокричал в его сторону: