Падение - [17]

Только после этого я понял, по–настоящему понял, как тяжко ему было. Если до этого я лишь ненавидел его порок, а вместе с тем и его самого, и даже пытался драться с ним, когда он избивал мать, то теперь… я ощутил всю ту любовь, каторую тайно испытывал к нему, любовь сына к отцу. Я подошел к нему и обнял. Люди, которые присутствовали на похоронах, это были в основном друзья и близкие, безмолвствовали, то ли пораженные этой необычной картиной, то ли просто опечаленные ею.

После похорон мой отец стал пить еще больше. Ранее мы жили на заработки матери, теперь пришлось идти работать мне. Вместо занятий в школе я бежал на перекресток продавать газеты. Часть заработанных денег я отдавал отцу, он их пропивал и практически ничего не ел. Напившись, он обычно шатался по улицам или паркам и орал какие–нибудь безумные дикие песни. Дома, (если только можно назвать темный барак, в котором мы жили, этим словом), ан появлялся редка, примерно раз в три дня, и то лишь с одной целью — апять выклянчить у меня денег.

Однажды ночью он пришел домой босой. Я спросил, куда подевались его ботинки, хотя и так знал ответ. Он даже не помнил, кому отдал их.

— Сколько ты выручил за них? — спрасил я. В моих глазах блестели слезы.

— Полбутылки, — он стоял на пороге и покачивался, глядя куда–то вниз.

В ту ночь я не пустил его домой, а пинками выгнал на улицу. Было лето, так что я знал — с ним ничего не случится. Я сидел у окна и слышал, как он кричит на весь двор: «Эй, вы, большевистские сволочи! Я не хочу с вами жить!» Его голос разрезал ночную тьму. Вдруг… все стихло. Я спустился вниз, посмотреть, что случилось, но он просто спал, растянувшись на скамейке у подъезда. Сон пришел к нему так же внезапно, как приходит смерть к здоровому человеку — его сбивает машина, и он мгновенно умирает. Я склонился над отцом. Я плакал, гладил его волосы и молился, молился о том, чтобы он умер, ибо только так он мог бы избавиться от порока, который поглотил его целиком и полностью. И… я понял, что должен помочь ему. Хоть как–то. Прошло два дня, и я… отравил его. Да, я отравил его и до сих пор не жалею об этом. Я знаю, что теперь, где бы он ни был, ему гораздо лучше, и он благодарит меня.

Известие о смерти моего отца удивления ни у кого не вызвало. Все знали, он человек пропащий, и рано или поздно что–нибудь с ним должно было случиться, так что сошлись на версии, будто умер он от сердечного приступа.

А через месяц грянула Вторая мировая. Мне было уже семнадцать, и меня призвали. Там я увидел еще больше страданий. Я чувствовал, как после совершенного убийства, что–то во мне перевернулось. Абалочка осталась прежней, а все остальное… я боялся этого, а потом… перестал бояться. Убив один раз, я не мог уже более остановиться. И я убивал. Снова и снава. Убивал тех, кто страдает. А страдали все. Убив всех немцев, которых только способен был убить, я принялся убивать своих. Смерть окружающих людей, особенно тех, которые были близки мне, действовала на меня, как наркотик — хотелось увидеть ее еще раз и еще… Все эти ребята на фотографиях погибли ат моей руки: адного я задушил, когда тот спал, других двух застрелил, официанту из забегаловки подсыпал отраву… Мне нравилось это делать. Я знал, чта избавляю их от страданий. А страдали они, прежде всего, от других смертей, которые представали перед ними, от остекленевших глаз, черепов, пробитых пулями и наполнившихся дождевой водой, ат страха, чта можешь в любой момент напороться на мину… нет, лучше всем им было сразу умереть. И я убивал их, убивал потихоньку, как делают это самые жестокие и безумные подлецы. Я убивал даже детей… Меня так и не поймали. Да и кого можно поймать на войне за убийство?

Своего атца я убил, потому чта не было во мне больше сил видеть его страдания. Я любил его. А потом… тоже убивал от неизбывной любви.

— Вы убиваете до сих пор? — осторожно спросил я.

— Иногда, — отвечал Агафонов с таким обыденным видом, будто речь шла об игре в футбол, — мне не дано видеть жизнь, и я не хочу видеть страдания. Да, война давно закончилась. С тех пор было еще многа других войн. Но я понял адно: в сущности, человеческие страдания никак с этим не связаны, они есть всегда. Так что… я буду продолжать убивать.

— Вы поможете мне? — спросил я почти шепотом.

— Да, — просто ответил он.

Его настрой не мог меня не радовать. Но, между тем, я понимал, что ему следовало прочитать еще и практическую часть моего учения. Я сказал ему об этом.

— У вас ана с собой? — осведомился он.

— Да, еще не дописанная, но… — я протянул ему тетрадь, — я хотел сказать вам кое–что. Ваш рассказ, вне всякого сомнения, очень любопытен, и я рад, что мы таким странным и неожиданным образом нашли друг друга, но в ваших рассуждениях я все–таки не усмотрел многого от своего учения. С другой стороны, вывод, который вы сделали примерно на середине своего жизненного пути весьма и весьма правилен: страдают абсолютно все, и при жизни от этого никак не избавиться. Это очень хорошо, что вы продолжаете убивать людей, однако я никогда не советовал бы вам довольствоваться малым. Если довольствуешься малым, то получишь и соизмеримые результаты, то есть тоже небольшие. Кроме всего прочего, нас могут поймать и тогда все великие замыслы мигом накроются. Как же быть? Вот над этим я как раз и думаю. Во–первых, необходимо искать больше союзников. Когда наша численность будет велика, мы захватим власть в стране. И тогда наши руки будут развязаны, вы не находите? Какую–то часть населения мы уничтожим, а остальным внушим основные положения «Нового замысла». Уничтожить всех мы не можем, во–первых, чисто технически; во–вторых, в перспективе существует задача повести за собой еще и другие страны, а они–то уж точно испугаются, если мы умертвим слишком много людей. Вот вам основная мысль. Мы будем работать над ее развитием, уточнять и дополнять, пока не просчитаем все до мельчайших подробностей. Что скажете?