Падение короля. Химмерландские истории - [40]

Аксель задремал.

И снилось ему, что он неуклонно соскальзывает в иной — половинчатый, расплывчивый — мир; он сидел на берегу моря, и рядом была Сигрида, ему снилось, что на него напала неодолимая дремота. Он все-таки встал и, шатаясь, побрел, чтобы приготовить постель, и долго боролся с волнами, укладывая их и разглаживая, а одну — белоснежную — взял вместо подушки, но как ни старался, все уплывало у него из-под рук: только схватится за кончик простыни — глядь, она уже плеснула в руках и растеклась, и нету ее… дольше всего он пытался управиться с непослушными подушками, но в конце концов бросил.

…А немного погодя Аксель и Сигрида отлетели от земли. Вот они постояли, паря в воздухе, и Сигрида взяла его за руку. А потом они полетели далеко и высоко-высоко, но сонному Акселю все казалось, что надо лететь дальше и выше в небеса, и мнилось ему, что где-то на краю света есть нечто такое, что они должны увидеть. Они летели уже долго, и вот Сигрида начала уставать, ее полет отяжелел, и она стала жаловаться, и тут оба обрушились вниз. Аксель проснулся. Он снова засыпал и снова видел чудеса, а проснувшись, не мог их припомнить.

— Покажи, есть ли у тебя родинка, чтобы мне по этой отметине узнать тебя в аду, — стал просить уже полубезумный Аксель на рассвете.

Люсия засмеялась стыдливо, она чуть не плакала от счастья, и показала ему рубцы, которые остались у нее после наказания плетьми; шрамы оплетали ее спину, точно бледные камышинки, и, как камышинки, оканчивались вверху коричневой шишкой в том месте, где кожу целовал грубый узел кнута.

…И опять Аксель не заметил, как сомкнулись его вежды, и снова он летал, но уже один. Стоя во весь рост на воздухе, он летел по улицам Стокгольма вровень с нижними краями крыш, прижав к бокам локти, словно бегун; его поддерживала на лету какая-то внутренняя сила, и он плавно и сильно стремил свой полет. Пустынные улицы настороженно замерли в сумеречном свете; далеко впереди, в глубине глухих переулков, шевелятся какие-то тени и бегут без оглядки прочь; но в тех местах, над которыми он пролетает, ему не попадается ни одной живой души. Горит и пламенеет золотом желтое небо, словно лелея блаженную тайну.

Вдруг в конце улицы вырастает поперек его пути стена высокого дома; Акселю становится страшно, как бы не разбиться о мрачную преграду, какие-то лица смутно маячат в оконных проемах; напрягая все силы, Аксель успел круто взмыть вверх, он легко переносится, через конек крыши, чуть-чуть не задев за него. Дальше он уже парит низко над землею, цепляя ногами за ветки и макушки деревьев. Но внезапно он опять преисполнился силы, и воля стремит его вверх, все выше, а небеса стали еще глубже и еще ярче горят золотом, он круто взлетает ввысь и повисает выше всех колоколен невесомой пушинкой среди чистого, вольного воздуха.

Летит Аксель, а внизу, глубоко под ногами бесшумно ходят волны в морской купели, прямо под собой он видит плывущий корабль и тревожно соображает, куда лежит его путь и сможет ли он в своем полете встретиться с кораблем. Ему чудится, будто лишь крайним усилием он направляет полет к желанной цели, хотя, казалось бы, и летит туда, куда хочет, по собственной воле. Но вот он благополучно опустился на палубу.

То был корабль счастья.

На носу корабля стоит дикарь и смотрит вперед, позабыв все остальное на свете, он весь — взор, устремленный в туманы моря; плывет корабль, с волшебной легкостью кланяясь на волнах.

Это Колумбов корабль счастья. Вот сам капитан потонувшего судна стоит у руля и, всматриваясь мертвыми глазницами в компас, держит курс на юг; справа и слева стоят рядом с ним два нагих лесных гнома, от ветхости оба сочатся ядом. И паруса на реях, надутые ветром, тонки, как паутина, их проницает сияние звезд.

На корме в высокой каюте, на палубе, в трюме — везде, в каждом углу ждут женщины со всех концов света; всяких тут есть по одной, каких только можно найти в самых разных краях земли. Много там белых, от юных и тонконогих с едва обозначившейся грудью до жен пышнотелых, у которых от тяжелых юбок загрубели коленки; от барышень беленьких, отмытых до скрипа, до девок простых, деревенских, с дыханием молочно-парным, чьи мощные руки шершавы, покрыты пушком и увесисты, словно дубинки. Есть там смуглянки дерзко-невинные, есть женщины огненно-рыжие с ножками снега белее. Есть царственные пунцовогубые негритянки, украшающие стройные, угольно-черные бедра ожерельями из тигриных зубов; арабские девы — тонкие, гибкие, как леопарды; роскошные красавицы, взращенные в богатых польских усадьбах; миниатюрные создания из срединной Азии, нежные, как цветы; и островитянки из Южных морей, которых не видел еще ни один европеец.

Все они разнятся между собой — ростом, годами, сложением, — подобно тому как не сходны они нравом своим и мышлением. Одна с безмятежной улыбкой напрямик говорит все, что подскажет ей мудрое сердце; другая, с ясным, веселым лицом, — в душе затаила печаль; одни явными недостатками готовы хвалиться, другие ходят потупив очи и стыдятся своей безупречной стати. Есть одна — кособока слегка, потому что и без нескладных нельзя обойтись на корабле счастья; одна — не совсем бела; другая полнотой удивляет, чрезмерно раздавшись в боках; зато и хрупкие девицы есть на корабле счастья. По отдельности вряд ли какую можно назвать совершенной, но лишней нет ни одной; и все это множество вместе близко уже к совершенству. На корабле счастья все они равны, ибо пленительна каждая.