Падение к подножию пирамид - [35]

Двигатель электростанции заглох сам — громко чихнул, сделал паузу, затем снова послышались судорожные выхлопы и наступила тишина. Кончилось горючее. Лукашевский сбежал вниз, в аккумуляторную, и переключил рубильник. Подумал, что, может быть, в последний раз. Вздохнул: как-никак, но рукоятка рубильника была отшлифована до блеска прикосновением его ладоней. Услышал телефонные звонки в аппаратной. Звонил Яковлев.

"Сожгли мой дом, — сказал Яковлев. — Разграбили и сожгли. Все сгорело".

"Возвращайся ко мне, — посоветовал ему Лукашевский. — Что тебе там делать?"

"Я должен найти поджигателей и упечь их за решетку".

"Брось, — сказал Лукашевский. — Все брось и приезжай".

"Ты так думаешь?" — помолчав, спросил Яковлев.

"Да. Я жду тебя".

"Может быть, завтра? — ответил Яковлев. — Сегодня я заночую у тети Сони. Надо же кое-что выяснить… И передать председательские дела".

"Уже есть новый председатель?"

"Есть".

"И кто же он?"

"Режиссёр, — ответил Яковлев. — Сумасшедший Режиссер".

Рудольф возвратился без коня, таща на себе седло. Калитку открыл ногой, шибанул ее так, что она едва не сорвалась с петель. Сбросил на землю седло, утер рукавом пот и длинно выругался.

"Что случилось?" — спросил его Лукашевский.

"Убил я его, заразу, — ответил Рудольф. — Пристрелил. Он дважды сбрасывал меня на камни, все ребра переломал. Ну, я его и шлепнул".

"Коня?"

"Кого же еще? Коня, конечно, чтоб ему на том свете ни хвоста, ни гривы! И не делайте, пожалуйста, печальных глаз! Не делайте! — упредил он Петра Петровича, у которого уже готовы были сорваться с языка гневные слова осуждения. — Не надо мне ваших нотаций! Сыт нотациями, во! — провел он ребром ладони по горлу. — У меня реакция такая: ты бьешь меня, я — тебя. Не задумываясь, мгновенно. А я еще сдержался, когда он сбросил меня первый раз, пожалел его. А потом уж…" — Рудольф пнул седло ногой, затем взял за подпругу и поволок по земле к коровнику, ставшему конюшней.

"А труп? — спросил Петр Петрович. — Бросил на съедение воронам?"

"Акулам, — засмеялся в ответ Рудольф. — Труп я столкнул в море".

Бессмысленная жестокость Рудольфа покоробила Петра Петровича. Он не был сентиментальным, но убийство красавца-коня не только опечалило и раздосадовало его, но и заставило вдруг по-иному взглянуть на Рудольфа. Он смотрел ему вслед и думал, что Рудольф и прежде чем-то не нравился ему. Теперь же он испытывал к нему отвращение. К его плотной атлетической спине, кривоватым ногам, большой голове, к коротким и сильным рукам. Вся фигура Рудольфа, казалось, обличала в нем убийцу…

Несколько секунд они в упор смотрели друг на друга. Первым отвернулся Петр Петрович. Рудольф опустил автомат.

До вечера Лукашевский возился с машиной — устранял мелкие неполадки, до которых прежде не доходили руки, помыл ее, закрасил царапины на кузове, заменил на двух колесах старые шины, очистил от ненужного хлама багажник, собрал в коробку все инструменты, долил в аккумулятор электролита — словом, приготовил машину для передачи новому хозяину. А заодно и простился с ней, оказав ей последнее внимание, последнюю ласку. Не уходил из гаража до тех пор, пока Рудольф не поднялся на башню, — не хотел с ним встречаться в доме. Включил маяк позже обычного, когда совсем стемнело. С минуту стоял в дверях и смотрел, как пронзают черноту густой весенней ночи празднично яркие лучи.

Позвонил на заставу Квасову, справился о здоровье, спросил о новостях. На здоровье Квасов не жаловался. Сказал, что отвез семью в город и теперь спокоен, готов сразиться хоть с тысячью налетчиков. Похвастался тем, что командование пошло ему навстречу — усилило заставу людьми и оружием.

"Так что же вы теперь охраняете — границу или заставу? — спросил Петр Петрович. — Похоже, что заставу, так как со стороны моря на вас кажется, никто не покушается".

"Похоже, что так, — согласился Квасов. — Похоже, что наше положение является абсурдным. Минутку, Петр Петрович, минутку, — попросил он вдруг. Тут ко мне с донесением", — и положил трубку.

Лукашевский слышал, как Квасов с кем-то разговаривал, но слов разобрать не мог. Ждал долго. Решил было уже, что Квасов забыл о нем. Но Квасов не забыл. Подняв через несколько минут трубку, он сказал почему-то шепотом: "Опять налет, Петр Петрович. Опять налет. Мне

доложили, что человек двести. Свяжемся через час", — и опустил трубку на рычаг.

Лукашевский позвонил Квасову через час, затем еще через час, но телефон погранзаставы не отвечал. Лишь перед двенадцатью Квасов наконец откликнулся.

"Ну что?" — спросил его Петр Петрович.

"Отбились, — ответил Квасов. — Хотя было жарко. Потерь нет. Ни с нашей, ни с вражеской стороны. Но это очень странно… Понимаешь, били боевыми, а потерь нет. Остались только брошенные кони".

Яковлев ночевать у тети Сони не остался, приехал к Лукашевскому.

"Взвесил все и решил к тебе, — объяснил он свой приезд. — Чтоб не навлечь беду на дом тети Сони. А тебя не подожгут, у тебя лихой автоматчик на башне, у тебя стены высокие, у тебя — крепость".

"Крепость, да не для всех, — думая о Сумасшедшем Режиссере, сказал Лукашевский. — Для некоторых и высокие стены — не препятствие. Для нового председателя исполкома, например. Как же его избрали? — спросил он. — Не разыгрываешь ли ты меня?"