Падение Иерусалима - [17]

   — Добрая преданная женщина, — сказал он, — ты, я вижу, не похожа на других женщин — ветреных и легкомысленных или ещё того хуже, — может быть, потому, что твоя тёмная кожа оберегает тебя от пагубных искушений, но, признаюсь, ты поставила меня в трудное, очень трудное положение. Наш священный закон запрещает всякое общение с женщинами, молодыми или старыми; как же я могу принять тебя или дитя?

   — Я и знать ничего не знаю о законах вашей общины, — резко ответила Нехушта, задетая столь бестактным упоминанием о цвете её кожи, — но я хорошо знаю законы природы и кое-что о законах Божиих, ибо я, как и моя госпожа и этот ребёнок, христианка. И все эти законы говорят одно: оттолкнуть родного тебе ребёнка-сироту, которого злая судьба привела к твоему порогу, — великий грех, и за него придётся держать ответ перед Тем, чья воля выше закона любой общины.

   — Не могу спорить, особенно с женщиной, — в явном замешательстве ответил Итиэль. — Всё сказанное мной верно, но верно и то, что наш священный закон предписывает соблюдать гостеприимство, и, уж конечно, мы не должны отворачиваться от беспомощных и обездоленных.

   — И тем более вы не должны отворачиваться от своей собственной внучатой племянницы, посланной к вам её покойной матерью, чтобы спасти её от рук деда, так жестоко обошедшегося с теми, кого ему следовало бы любить и лелеять, ведь этот дед — зелот, он научит её забивать в жертву живые существа, натираться маслом и жертвенной кровью.

   — Нет, нет, это было бы ужасно! — воскликнул Итиэль, воздев руки к небу. — Пусть уж лучше она будет христианкой, чем членом этой фанатичной кровожадной секты. — Его негодование усугублялось тем, что в натирании маслом ессеи усматривают нечто оскверняющее. И больше всего на свете они ненавидят приношение в жертву живых существ; хотя они и не признают Христа, может быть, потому, что он никогда не проповедовал среди них, не желавших и слышать ни о какой новой религии, они с величайшей строгостью соблюдают многие его заповеди.

   — Это дело я не могу решить один, — продолжал он. — Я должен обсудить его на совете всех ста кураторов; только они, все вместе, и могут принять окончательное решение. И всё же наш закон требует помогать всем нуждающимся, являть милосердие и сострадание всем, того заслуживающим, и насыщать всех голодных. Совет соберётся не раньше чем через три дня, и какое бы решение он ни принял, до этого времени я имею полное право приютить тебя вместе с племянницей в нашем странноприимном доме. Дом расположен в той части деревни, где живут низшие из братьев, — те, кому дозволяется жениться, — там ты сможешь общаться с представительницами твоего пола.

   — Очень рада, — сухо ответила Нехушта, — только я считаю, что они высшие, а не низшие из братьев, потому что женитьба — священный закон, установленный самим Богом-Отцом и благословенный Богом-Сыном.

   — Не могу спорить, не могу спорить, — ответил Итиэль, уклоняясь от словесного поединка, — но дитя просто прелестное. Оно открыло глазки, а глазки у него как два цветка. — Он снова наклонился и поцеловал малютку, затем добавил со вздохом сожаления:

   — Осквернился я, душа грешная! Придётся совершить обряд очищенья и покаяться.

   — Почему? — кратко спросила Нехушта.

   — По двум причинам: я коснулся твоего платья и дал волю земным страстям: дважды поцеловал дитя. Стало быть, я нарушил закон, осквернился.

Тут уж Нехушта не выдержала:

   — Это ты-то осквернился, жалкий раб дурацких обычаев. Если кто и осквернён, то только моя милая девочка! Посмотри, ты измазал её одежду своей грязной лапой, довёл её до слёз своей колючей бородой. Очень жаль, что ваш священный закон не учит вас, как обращаться с детьми малыми и как почитать честных женщин, их матерей, ведь без них не было бы и самих ессеев.

   — Не могу спорить, — нервно повторил Итиэль, ибо женщина впервые предстала перед ним в новом свете — не как ветреница и притворщица, но как разъярённое существо, на чьи гневные выпады не так-то легко ответить. — Я же тебе сказал, что решение может вынести лишь совет кураторов. Пошли же. Я погоню быков, хотя и рано ещё их выпрягать, а ты с этой женщиной следуй за мной — чуть позади. Нет, не позади, а впереди, я пригляжу, чтобы ты не уронила дитя и чтобы с ним не случилось какой-нибудь другой беды. Она такая прелестная, что я хочу — да простит меня Господь — всё время видеть её личико: ни дать ни взять, моя сестра в младенчестве.

   — Чтобы я уронила дитя? — снова вспылила Нехушта, но сразу же остыла, сообразив, что жертва строгого закона уже нежно любит Мириам и ни за что с ней не расстанется; хорошо видя его слабость, она ограничилась словами: — Смотри, чтобы твои большие быки не напугали её. Вам, презирающим женщин мужчинам, надо ещё многому поучиться.

И она молча пошла впереди вместе с кормилицей; Итиэль последовал за ней, чуть отстав; он придерживал быков с помощью верёвки, привязанной к их рогам, ибо они торопились домой и он боялся, как бы, подстрекаемые любопытством, они не разбудили и не испугали младенца. Так они дошли до нижней части деревни, где находился странноприимный дом, большой и добротный, там ессеи принимали путников со всем гостеприимством, какое только могли оказать эти простые и скромные люди. Позвали жену одного из «низших» братьев, и Итиэль заговорил с ней, прикрыв глаза руками, как будто она сущая уродка. Держась поодаль, он объяснил ей, в чём дело, и велел приготовить для гостей всё необходимое, послать кого-нибудь за мужем кормилицы и его скотиной и позаботиться о них. Затем, лишний раз предупредив Нехушту, чтобы она оберегала дитя, не держала его на солнце, он отправился известить обо всём кураторов и подготовить заседание совета.