Падаль - [6]

Но это было. И это творилось человеком...

Здесь в этом, утром еще тихом дворике - дворике, в котором сидела когда-то молодая барышня, теперь было пыльно, душно и сильно пахло кровью и еще чем-то тошнотворным, горелым. Несколько фашистских грузовиков дребезжали у крыльца, а в самом дворике копошилось множество солдат. Здесь были и раненные немцы: эти окровавленные, небрежно завернутые кули человеческой плоти лежали и извивались во множестве на носилках. Некоторые кричали... Ивана словно ударил кто-то со страшной силой в глаза, когда увидел он, как один из них - обмотанный с ног до головы в почерневшие, издающие рвотный смрад ткани, стал весь вздрагивать и хрипеть и как-то неестественно, уродливо подпрыгивать всем телом, а потом руки его потянулись к лицу, и он чудовищными рывками стал сдирать с лица потемневшие, издающие смрад ткани. Под ними обнаружилось черное, прожженное насквозь, уже гниющее мясо - и все тело этого мученика, по видимому представляло собой такую рану... К нему подбежал и склонился какой-то другой солдат и, сев перед ним на колени, стал звать по имени: - Ханс, Ханс... - и говорить что-то, глотая слезы - в речи его часто слышалось какое-то женское имя - видно имя девушки этого, потерявшего уже рассудок, быть может, способного еще надеяться на смерть.

Но здесь, в этом набитом человеческими телами дворике, было довольно много и не раненных, или легко раненных солдат.

О, как они были злы! Господи, как же мог человек дойти до такого состояния озверения?! Они, измученные долгими боями, жарой, постоянным страхом смерти, гибелью друзей; они, по суди дела состоящие из одних напряженных до предела, терзаемых нервов, теперь выпускали все накопленное за эти месяцы на тех, кого они ненавидели, кто был, по их мнению причиной, всего их нечеловеческого, чудовищного существования. Здесь, в больнице, оставалось несколько десятков раненных русских солдат, которых не было возможности эвакуировать с отступающей в спешке армией. Их должны были выдать за мирных жителей, но, видно, нашелся какой-то предатель... и теперь...

Теперь их - раненных, стонущих выволокли во двор и делали все, что хотели. Кого-то, кому повезло больше, застрелили сразу, других же... Это их адские вопли услышал Иван еще с улицы.

Вот ползет, волочится на единственной здоровой руке кто-то с лицом искаженным, дрожащим и даже возраста его не определить, настолько искажено лицо. За ним топчутся два фашиста с раскрасневшимися, искаженными злобой и болью лицами. В руках они держат винтовки со штыками и этими вот штыками протыкают ноги этого человека. Острая сталь глубоко входит в развороченное мясо, и густая кровавая полоса отмечает проделанный им путь. Вот один из солдат высоко поднял винтовку и со всех силы вонзил штык в коленную чашечку... Человек задергался, закрутился на земле и тогда они, отбросив винтовки стали избивать его, окровавленного, ногами, били с оттяжкой, но и в спешке, стараясь побыстрее нанести удар... А ярость проступала в их красных, потных чертах все сильнее с каждым глухим ударом - они били его в лицо, в грудь, в промежность, и он уже не кричал, а только вздрагивал беззвучно всем телом. А они еще отрывисто выкрикивали какие-то слова и разъярялись все больше и больше, выпускали из себя то адское, что накопилась в них за долгие месяцы.

А у забора... Там сгрудилось сразу с десяток задыхающихся от жары и духоты человекоподобных особей. Видно, тот кого терзали они был каким-то командиром... Они прибивали его к забору большими ржавыми гвоздями: были прибиты уже и руки и ноги, но они вгоняли в них все новые и новые гвозди... Почему-то Иван ясно увидел его страшное, распухшее от адовой боли лицо - оно было словно с ним рядом, в одном шаге от него. Он видел разорванную в клочья, висящую кровавыми дрожащими ошметками губу и почему-то ясно представил себе, как этот человек сначала сжимал губы чтобы не закричать, как потом кусал и рвал их зубами... И вот теперь он, обезумев от боли, забыв о том кто он, не понимая, что происходит и кто его мучители, просто заходился в непрерывном вопле. Глаза его выпучились, вылезли из орбит и, казалось, вот-вот должны выпасть... И напряжение его было столь велико, что плоть на лице не выдерживала и разрывалась постепенно - Иван видел кровь выступающую сквозь поры. Это не было уже лицо человека - это был лик дьявола, познавшего вечность одиночества и мучений...

Тут всплыло прямо перед Иваном бледное, трясущееся лицо Свирида, который уткнулся ему в грудь ища у него утешения, и зашептал плача:

- Иван Петрович, а Иван Петрович я вам говорю - ну, надо же их слушаться, а то ничего хорошего не выйдет. А, Иван Петрович, ну вы... - он хотел, быть может, сказать что-то, но разорванные его мысли не как не могли сложиться в слова и он вдруг заплакал жалобно, как ребенок.

Ивана с силой встряхнули за плечо, и он, напряженный до предела, взорвался - заорал. На фронте то: в боях, да после боев ему приходилось уже видеть нечто подобное... но здесь, в родном, сердцу милом Цветаеве, в тех местах где провел он детство, где повстречал он впервые Марью, в этих самых для него светлых, самых любимых местах - это было непереносимо тяжело понимать, что ад захлестнул таки и его город и его дом.