Падает вверх - [23]

Волжская гладь переходила вдали в заросли камыша. Приходили и уходили пароходы. Черная громада нефтеналивного танкера медленно поворачивалась на якорях у самого камыша. Песок был теплый, за ночь он не успел полностью остыть. Мы лениво говорили о том, о сем, вспоминали общих друзей. И мир казался спокойным, как Волга, свободным, как свежий ветер над ее гладью, светлым, как солнце, теплым, как песок, на котором мы лежали.

ПОЛКОВНИК

Валентин Ушаков… Милый растрепа, добрый, отзывчивый, смелый. Китель летчика нараспашку, кирзовые сапоги пехотинца, застиранная тельняшка. Я часто видел тебя на улице, и каждый раз мы улыбались друг другу. Потом разговорились, подружились. Много ли надо, чтобы подружиться, когда тебе двадцать лет и когда не знаешь, что будет с тобой через день или месяц.

— Я ж вольнонаемный, — сказал ты мне, когда я задумчиво рассматривал твою сборную форму. — Вот долечусь и обратно, туда…

Был ясный, солнечный день. Мы сидели в скверике на берегу бурной, желтой, в разводьях нефти, стремительной Сунжи. Скамья была изрезана пронзенными сердцами, инициалами, именами.

— Смотри, Мишка, — вдруг сказал Валентин. — Тут нацарапано «Валька плюс Женька», вот здорово! Мою жену зовут Женька, честное слово.

— Ты женат?

— А ты нет? Так я тебя женю, честное слово. Это, знаешь, моя Женька в два счета провернет. Она по этому делу зверь, а не человек. Я тебе точно говорю. Вот только сегодня поссорились. Но тут уже не жена…

Валентин помолчал.

— Жена — это брат не все… — продолжал он, и лицо его омрачилось. — Родственнички у меня появились. Настоящие шакалы.

Валентин встал, зашел в кусты и вытащил оттуда белого, как снег, шпица с черными слезящимися старческими глазами.

— Пристали ко мне, что ты, говорят, за мужчина, песику одиннадцать лет, в доме держать никак нельзя, пойди и брось в воду, брось в воду, и все!

— А пес понимает вроде, — сказал я. — Смотри, дрожит как.

— А ты думал? Буду ждать, пока стемнеет. А то давай вместе, а, Мишка? Вместе его… Камень привяжем… Ну, будь другом, они ж меня загрызут.

Никогда вечер не наступал так медленно. Прохладный ветерок потянул от реки. Мы привязали песика к скамейке, чтобы не мозолил глаза, а сами пошли к реке. Вот тогда-то Валька и рассказал мне свою удивительную жизнь. Он был родом из Калинина, перед войной учился в Ленинграде, в каком-то высшем летном училище Гражданского воздушного флота. С первых же дней войны получил бомбардирог.щик. Налетал сорок часов и был сбит. Самолет больше не дали, стал десантником. Был сброшен в Крыму, попал в окружение. Вплавь пересек Керченский пролив, один из всей части. Вновь фронт. Где-то под Ростовом пошел на пулемет, время от времени строчивший в темноте. Его же друг и товарищ не заметил, что Валентин уже подобрался вплотную к немецкому пулемету, и швырнул гранату.

— Можешь пощупать, — сказал Валентин, поворачиваясь ко мне спиной.

Я провел рукой прямо по кителю, и во рту как-то сразу пересохло: спина Валентина была вся в буграх и вмятинах.

— Шестнадцать осколков, — сказал он мне. — Вот и дали на шесть месяцев.

Наконец стемнело. Мы вернулись к скамейке. Валька отвязал песика и, отстегнув ремешок, с размаху хлестнул белый комок.

— Теперь мне домой и носу нельзя показать, — сказал он.

— А пес-то как помчался, — сказал я. — Видно, дорогу знает…

— А шут с ним, пусть живет… А ты, Мишка, не женись, понял?

Я повел Валентина к себе. А назавтра к нам заявилась — и откуда она узнала адрес нашего общежития? — Валькина супруга.

— Валька, домой! — закричала она с порога. — Валька, немедленно домой!

— Я здесь останусь! — упрямо заявил Валентин. — Мне и здесь хорошо. — Он, однако, поднялся с койки и стал заправлять тельняшку в штаны.

— Ты слышишь? И без всяких разговоров! Домой!

Широкоплечая, пышущая здоровьем девчонка с выпуклыми голубыми глазами вдруг вцепилась в Валентина своими полными, видимо цепкими, руками и заревела белугой. «Домой! Домой! — повторяла она, топая ногами. — Немедленно домой!»

— Ты уж извини, — смущенно сказал Валентин. — Она у меня такая, понимаешь, любит меня.

Валентин узнал, что я умею рисовать, и сразу же договорился со своим начальством о том, чтобы мне дали работу. Я должен был оформлять клубную газету и дежурить в библиотеке, помещавшейся внутри клуба, в маленькой комнате без окон. Работа мне понравилась. Еще бы, я имел теперь свой тихий угол, в котором мог делать все, что хотел, а читать и заниматься хоть всю ночь. Правда, у входа в клуб стоял часовой, и я вечером прощался с ним, делая вид, что ухожу, а сам огибал здание клуба и через заросший дикий сад тихонько забирался в кинозал, а оттуда в свою библиотеку. Часам к двум ночи меня смаривал сон, я расстилал на полу карты, которые использовались для лекций о международном положении. Карт было много, и у меня получалась мягкая постель. Денег мне, правда, не платили, но дали пропуск в совершенно закрытую офицерскую столовую. Я всегда чувствовал устремленные на меня любопытные взгляды и никак не мог понять, почему это моя особа вызывает такой интерес. Помню примечательный для того времени разговор. Третий день подряд нам на первое подали щи из кислой капусты. Это была кисленькая водичка, в которой плавали листья какого-то странного растения. Сидевший за моим столом офицер вяло отхлебнул немного и спросил: