Пацифист. Берта - [32]

Женя сел на бревно, снял фуражку, достал пачку

«Явы». Было непривычно видеть фирменные московские сигареты здесь, далеко-далеко от столицы; красный кружок с золотыми буквами словно семафорил отчаянно, напоминая Жене о Москве. Он хотел выбросить пачку, но разве сигареты виноваты?

Долго Женя смотрел на воду, которая завивалась у корней ольхи, журчала ласково, и плавно стелились по дну мягкие водоросли.

Сзади неслышно подошла Оксана, стояла некоторое время над ним, потом опустила ему на плечо голову. И он вздрогнул от неожиданности.

- Я очень ждала тебя, я не знала, как дожить до этого дня.

- Твой отец…

- Не надо, я все слышала. Это не потому, что он не любит тебя.

- Оксана, достаточно того, что я тебя люблю.

- Правда?

Она присела перед ним на корточки, и он увидел ее глаза - большие, карие, будто маслины, полные слез.

- Правда, Оксана. Я очень тебя люблю. Я никогда не знал, что это такое, и никогда не думал, что способен на это.

Она прижалась лицом к его плечу, и будто судорога прошла по ее телу.

- Не оставляй меня больше одну надолго, ладно?

- Не оставлю, Оксана.

- И любить будешь всегда?

- Всегда, всегда, Оксана! Сто лет, а потом еще сто.

Глупые, глупые слова, но как приятно слышать их!

Речушка тихо журчала у корней ольхи, и вновь запела иволга витиеватую песню - словно шарик булькал в детской свистульке. Солнце уже село, но вечер был теплый, над кустами поднялся туман, окутал их, и зелень, усталая от дневного зноя, потемнела.

Женя оглядывался по пути и долго еще видел во мгле светлое платьице - Оксана не уходила, смотрела ему вслед; и идти было легко по знакомой грейдерной дороге, и казалось, что даже в дебрях лесных, в тундре он бы не заблудился, когда провожает его такой любящий взгляд, будто эластичная нить натягивалась между ними, и чем дальше он удалялся, тем сильнее тянуло обратно. Но он натягивал эту незримую нить все больше, зная, что совсем скоро она натянется до предела и не будет сил сдержаться.

Впереди горели окна казарм, пели песню солдаты, вышедшие на вечернюю прогулку, а Женя без всяких условностей чувствовал, что идет домой. Эти несколько строений - казарма, штаб, полоса препятствий, курилка, а дальше ровный, как футбольное поле, аэродром - стали для него чем-то большим, нежели просто гарнизон, место прохождения службы: здесь он впервые в жизни понял, что такое счастье.

Будни, которые раньше казались Миляеву скучными, больше не тяготили. Они летели, приближая выходные, увольнение, и всякий раз, когда Женя поглядывал на крыши домов, утопающих в садах, он едва сдерживал желание тотчас умчаться туда.

У каждого солдата служба складывалась по-своему.

В дальнем конце аэродрома, за бомбоскладом, был сооружен загон для бычков, и каждый день их пас солдат, строго следя за тем, чтобы животные не ломали сигнально-посадочную аппаратуру. Старшим над бычками был назначен Алик Свинцицкий, с которым прапорщик Циба провел специальное занятие. Ходил по загону и показывал:

- Это вот - черно-пестрая порода. Это - симментальская. А это - голштинская…

Алик грустным взглядом смотрел на крутолобых животных, опасаясь, как бы не боднул его резвый бычок какой-нибудь голштинской породы. А такое случилось в первый же день исполнения новых обязанностей. Он выгнал стадо, и проголодавшиеся бычки поначалу были послушны, жадно щипали траву, но к полудню, насытившись, стали резвиться. Молодая сила не давала покоя пестрому, в белых черных латках, бычку, который все время норовил сбежать из стада. Алик измучился, гоняясь за ним. И вот, догнав его однажды, стал тихо подходить, чтобы огреть по крупу как следует палкой. Бычок стоял спокойно, глядя, как подступает к нему солдат. Лишь пригибал к земле голову да посапывал, расширяя ноздри. Алик, словно тореодор, тоже пригибал немного голову и подкрадывался все ближе и ближе…

Он не успел опомниться, как взлетел над землей, балансируя на узкой шее и пытаясь ухватиться за- шишечки рогов, но не удержался - бычок мотнул голо-вой, а скорее всего, Алик сам запрыгнул ему на шею и снова слетел. Неизвестно, чем бы закончилась эта коррида, не проезжай вблизи на телеге колхозник, который и спас Алика от разбушевавшегося бычка.

В помощники Свинцицкому был определен строптивый солдат из «молодых», москвич Зотов. Но иногда Алику казалось, что с Жоркой, как он прозвал бедового бычка, сладить бывает легче, чем с Зотовым. Да уж ладно, черт с ним, с Зотовым! До конца службы оставалось чуть больше полугода - вытерпеть бы и - домой.

Прожорливые бычки лихо уничтожали траву, а Свинцицкий не спеша плелся за ними, иногда помахивая для острастки палкой. Тем временем в тенечке под грушей на краю аэродрома безмятежно спал Зотов, чему Алик только радовался - пусть спит, без него спокойнее, а то начнет делить обязанности, спорить.

Был уже конец сентября, а холода пока не наступили. Стояло бабье лето. Небо было синее-синее, а в нем пролетали длинные белые паутинки,, и вся трава была в паутине - приземлившиеся небесные путешественники уже не могли подняться, зацепившись за траву.

Алик смирился со своей пастушьей функцией и даже неожиданно нашел, что рад этому назначению. Здесь он был один, никто им не командовал, никто не отдавал никаких приказов. Здесь он сам был начальником над бычками.