Пацифист. Берта - [15]

Хуже всего пришлось Алику Свинцицкому. Воспитывать его считала необходимым вся казарма. То и дело слышалось:

- Свинцицкий, принеси! Свинцицкий, подай! Свинцицкий, сапоги сними!

Он все выполнял безропотно, и это, наверное, подзадоривало «дедов». Даже одногодки стали на него покрикивать. Женя слышал, как Хромов однажды сказал ему: «Ты, салага, плохо полы вымыл».

Такая покорность раздражала Миляева. Как-то он не выдержал, подошел к солдату:

- Так нельзя, Саша.

- Как? - поднял на него грустные глаза Свинцицкий.

- Тебе же самому будет стыдно потом. Дай отпор. Возмутись.

Алик лишь ухмыльнулся.

- Что ты хмыкаешь? Я тебе помогу, поддержу тебя. Это же идиотизм какой-то - чистить чужие сапоги!

А вечером Миляев сам чистил сапоги ефрейтору Лиходееву, и тот приговаривал, похлопывая Женю по плечу:

- Чисти сапоги с вечера, чтобы утром надеть их на свежую голову, как говорит суперпрапорщик Циба.

К тому, что творилось в казарме, когда уходили командиры, невозможно было привыкнуть. Так, во всяком случае, казалось. Но с каждым днем Женя замечал в себе какое-то усиливающееся равнодушие ко всему. Приказывали ему идти ночью в туалет - и он вста-вал, покорно шел, брал швабру, мыл кафельный пол, даже чувствуя странное удовольствие от этой работы. Может быть, потому, что был в одиночестве почти всю ночь, и никто им не командовал.

Как-то Миляева вызвал прапорщик Циба. Он сидел в канцелярии один и был мрачнее тучи.

- Зачем батьку с аэродрома прогнал? Кто разрешил?

- Но… - Женя смутился. - Я не знаю вашего батьку.

- Не знаешь? А должен знать лучше, чем весь командный состав Вооруженных Сил! Пасти коров не позволено никому, это так. И мы не допускаем этого. Но когда увидишь, что пасутся коровы, сначала спроси, кто пасет, и тебе скажут.

- Да, но ведь… как я понимаю, что раз нельзя, то нельзя никому.

- Что-о?! Ты еще пререкаться будешь? На гауптвахту сядешь!

- Но за что?

- А за то, что умный больно! Сказано люминь, значит, люминь. Или тебе это не понятно?!

- Не понятно, - пожал плечами Миляев.

Прапорщик стал ходить взад-вперед по канцелярии.

- Ну, ты зовсим деревянный. Кем до армии работал?

Женя даже не знал, что ответить. Казалось, то золотое время кануло навеки в Лету, его вовсе не было, его, Жени, тоже не было; он будто бы родился в сапогах, в армейской форме.

- Художником, - сказал Миляев, и ему самому это показалось ужасно несерьезным.

А прапорщик остановился, посмотрел с удивлением:

- Это что же, афиши, что ли, в кино рисовал?

- Да нет… Я был свободным художником.

До прапорщика наконец-то дошло, что перед ним солдат, умеющий рисовать.

- Что ж ты раньше-то молчал? Нам художники нужны. Для начала выкрасишь известкой туалет, это тоже художество, а потом нарисуешь красками портреты наших военачальников, повесим на центральной аллее городка. Сможешь?

- Туалет покрасить?

- Портреты, бестолочь, нарисовать!

- Надо попробовать.

- Смотри, - прапорщик выставил мощный кулак, но не всерьез - в шутку.

Заказ был принят, военачальников так военачальников, а пока Женя макал травяную кисть на длинном держаке в ведро с известкой и мазал дощатый домик, расположенный «не ближе 75 метров от жилых помещений и хлебопекарен (хлебозаводов). Щели меж досок были забиты штакетником, а на дверях красовался бубновый вырез.

Как-то незаметно Миляев свыкся с новым своим качеством. Военная форма уже не тяготила его, как в начале службы, и теперь казалось, что никогда и не носил «вареные» джинсы, не связывал в косичку длинные волосы. Поубавилось проблем. Все мысли были направлены только на одно: получше выкрасить туалет, чтобы не заставил старшина снова перекрашивать.

Домой Женя написал всего одно коротенькое письмо, что жив, мол, здоров, чего и вам желаю. Просил не волноваться за него, потому как он сыт и одет, о нем все заботятся, помогают по службе. Никаких подробностей, никаких душеизлияний - чем строже, тем лучше.

Мама в письмах не только плакала. Она ревела. Не раз Женя усилием воли сдерживал собственные слезы, откладывал письмо, потом снова начинал читать. Ну разве можно писать такие письма солдату?

Отец тоже прислал письмо. Деловое, строгое.

Говорил, что гордится им. Призывал не терять зря времени, работать над собой, совершенствовать английский; убеждал, что после армии можно будет поступить в МГИМО, это даже хорошо, что после армии: никто из коллег не сможет упрекнуть в протекционизме.

Неожиданное поручение прапорщика Цибы приятно взволновало Миляева. Он уже свыкся с мыслью, что живопись в прошлом, что больше никогда не суждено взять кисти в руки, а тут…

Ни льняного, ни конопляного масла не было, и он попросил повара Склярова налить в бутылку обыкновенного подсолнечного.

- А понос не проберет? - удивился тот, но налил.

Теперь краски пахли подсолнухом.

Прапорщик приходил в бытовку, где расположился

Миляев, но первые штрихи, подмалевок охрой, его явно не удовлетворяли, и он только качал головой, сожалея о затеянном.

- Эх ты, маляр!

Но Женя работал спокойно. Прикнопил черно-белую фотографию маршала к углу щита, сличал и видел, что все у него получается. Экономя краски, работал сухой кистью, работал увлеченно, редко выходя на перекуры.