Озил. Автобиография - [6]

Моя мама и так работает на пределе своих сил. Она – уборщица в местной школе, каждый день у нее по две смены. Первая длится с 7 до 16 часов, вторая – с 19 до 22. Она просто выворачивается наизнанку. И при этом не позволяет себе ни единой жалобы. Но я-то вижу, как она измотана. Иногда, если ей кажется, что ее никто не видит, она расправляет натруженную спину и устало потягивается.

Она отдаёт нам всю себя – и моет, чистит, скоблит. Смысл ее жизни заключается в том, чтобы прокормить семью. То, что при этом ее личная жизнь проходит мимо, будто бы ее не волнует. У мамы нет времени на хобби и увлечения. Она пропадает на работе, а потому маме также и не до нас.

После школы вместо горячего обеда меня ожидает пустой стол. Улыбчивая мама не открывает мне дверь, не треплет ласково по голове, не расспрашивает о том, как прошел день. Ее также нет рядом, когда мне надо помочь с домашним заданием.

Маму саму забрали из школы девятого класса по решению моих бабушки и дедушки. Она должна была начать приносить деньги в семью. Мои родители, как и их собственные родители, не могли позволить себе такую роскошь, как хорошее образование. И мы, их дети, также не понаслышке узнали, что такое нужда.

Поэтому меня и не отдали в садик. Родители просто-напросто не потянули этого финансово. Так же как позднее и услуги репетиторов для меня, брата или сестер.

После школы я всегда был предоставлен самому себе. Никто не проверял у меня домашнее задание и не читал сказок на ночь. Разумеется, нам не полагалось никаких карманных денег. Откуда им было взяться? У отца каждый цент был на счету. Сначала он работал на фабрике кожи. Затем какое-то время держал чайную, а после – маленький магазинчик. Перед тем как осесть на заводе «Опель», он владел бильярдным салоном. Каждый раз он изобретал что-то новое, чтобы обеспечить семью всем необходимым. Не раз он вовсе оставался без работы, но старался как можно скорее начать трудиться на новом месте.

Всего в нашем доме проживало десять семей. Девять из них имели иностранные корни. На всей Борнштрассе было редкостью встретить хотя бы одного немца. Мы – иностранцы, ясно ощущал тогда я, и жили мы вроде как изолированно. Мигранты и немцы жили рядом, но отнюдь не вместе.

Первые четыре года жизни я разговаривал исключительно по-турецки. Прежде всего с семьей. Да и вне дома мне также не приходилось иметь дела с немецким языком. Раз я не ходил в детский сад, в моей жизни не могло возникнуть неловких ситуаций, которые вынудили бы меня учить язык.

После школы я всегда был предоставлен самому себе. Никто не проверял у меня домашнее задание и не читал сказок на ночь.

Так что подвал назывался у меня «bodrum». Там было не темно, а «karanlık». И это нагоняло на меня не страх, а «korku». Боялся я в первую очередь «sıçan», то есть крыс. По утрам я говорил домашним, сидящим на кухне за завтраком, «Günaydın», а не «С добрым утром».

Турецкий волей-неволей учили даже мои товарищи по спортплощадке – ливанские мальчишки, которые в любой игре всегда оказывались в меньшинстве.

До того как стать первоклассником, я целый год посещал подготовительную группу, смысл которой, строго говоря, заключается в том, чтобы облегчить переход от садика к школе. Но так выходит, что сюда в основном приходят дети, которые пока совсем не готовы сесть за парту.

Без малого 99% подготовишек были детьми мигрантов. Да, уроки велись на немецком. Но на переменах, на школьном дворе и по дороге домой никому и в голову не приходило общаться на каком-то другом языке, кроме родного. Поэтому я так и не заговорил по-немецки свободно. Разве что если учитель меня вызовет. Выходило, что в школе я в основном разговаривал по-турецки, несмотря на четыре урока немецкого в день.

Вдобавок немецкий на слух казался таким нелепым, грубым и резким. Немецкие интонации сильно отличались от тех, к которым я привык в турецком. Кроме того, меня сбивало с толку произношение отдельных букв. Взять, к примеру, хотя бы то, что турецкая «Z» произносится как «эс».

С грамматикой у меня была катастрофа, хуже просто некуда. Долгое время я игнорировал всякие знаки препинания. Сплошным расстройством было смотреть на свои сочинения после проверки – все в красных пометках и учительских исправлениях, и по краю страницы постоянно эти жирные «О», то есть ошибка на ошибке. То же самое выходило по итогам диктантов. Мне понадобилось время, чтобы понять, что же такое артикль. Как по-немецки будет собака – der, die или das Hund? Лишь много позже я сообразил, что к чему.

Если на уроке меня просили прочитать что-нибудь вслух, это было пыткой. Книги отталкивали меня своей сложностью. О чем я по прошествии стольких лет очень сожалею. За это время я осознал, как важно получить образование. Поэтому сейчас моя сестра Дуйгу постоянно выслушивает от меня напутствия – пытаюсь сподвигнуть ее на выпускной экзамен. Пусть хотя бы она попробует – первая из всей родни. И пойдёт дальше. Я все ей повторяю: «В наше время экзамен – это только первый шаг. Ты должна оказаться в числе лучших учеников в своем классе. Должна стать образованной. Найти себе дело по душе». Мое заветное желание – чтобы Дуйгу когда-нибудь поступила в университет, учебу ей я тогда, разумеется, оплачу. Вот и доктор Эркут Сёгют, наш с братом агент, пытается внушить ей мысль о том, как важно учиться. Что быть студенткой – это здорово. Я-то ничем не могу воспламенить ее воображение. Как можно всерьез описывать прелести университетской жизни, если ты в глаза не видел лекционного зала? Зато Эркуту есть что рассказать. Выходец из простой семьи, он упорно трудился, изучал юриспруденцию и выбился в люди – стал уважаемым адвокатом. У него больше шансов вдохновить Дуйгу, к его словам она скорее прислушается, чем к моей болтовне.