Ожоги - [77]

— Вот, принесли, куколка, пока ты там ходила, — сказал он задыхаясь. — Я подумал, возьму, чтобы тебя потом не беспокоили; может, захочешь лечь отдохнуть.

— Спасибо, — проговорила я и огромным усилием воли заставила себя улыбнуться. Больше всего мне хотелось закрыться в своей берлоге и зализывать раны. В одиночестве.

— Не стоит благодарности, куколка. А где этот, твой приятель? Неужто покинул в беде? — Он осторожно положил сверток и вытер лоб.

— Он знает, что мне надо отдохнуть. Побыть одной, — сказала я со значением.

— Конечно, конечно, девочка, отдыхай. Я понял. Могу я для тебя что-нибудь сделать?

Сначала я собиралась ответить резким «нет», потом вспомнила. Письмо дядюшке Питеру. У меня уже нет сил дойти до почты.

Мистер Контрерас был просто счастлив оказать мне эту услугу. Он так вибрировал, что я пожалела, — не нужно было поручать ему это дело. Когда он ушел наконец, приговаривая: «Нет-нет, не давай мне денег. Потом, потом…», — я втащила цветы в квартиру. Это был огромный букет и, похоже, невероятно дорогущий. Самые экзотические цветы, да еще в красивой вазе — дерево с пластмассой. Я пошарила в поисках записки. А, вот она, визитная карточка. «Рад, что вы уже дома, — было написано красивым круглым почерком, — в следующий раз выбирайте более безопасную работу». И подпись — P.M.

Я была так измучена, что даже не пыталась понять, было ли это добрым пожеланием или предупреждением. Я заперла дверь, отключила оба телефона и звонок и рухнула в постель.

Глава 30 ГОТОВЛЮСЬ К ПРЫЖКУ

Утром в воскресенье я почувствовала, что кризис миновал, я на пути к выздоровлению. Голова была ясной, а главное, вернулись энергия, желание действовать. Конечно, силы еще не полностью восстановились, но это уже вопрос времени, не столь отдаленного. Что же касается заявления Робина и моей депрессии по этому поводу, то стоило ли так унывать? Ну, положим, усомнились в моей способности продолжать расследование дела Селигмана, но это не означает краха моей карьеры. Все мои способности остаются при мне; главное — это сохранить себя, свою индивидуальность.

Руки тоже стали получше. Повязки я, правда, не снимала, но уже могла выполнять кое-какую домашнюю работу, не боясь, что полопается кожа на руках.

Детектив, который рано встает, червячка достает. Вряд ли кто-нибудь из служащих появится в фирме «Алма Миджикана» в воскресенье, но даже если и появится, то уж, во всяком случае, не в ранние утренние часы.

Я прошла в гостиную: надо было проделать хотя бы облегченный набор физических упражнений. Раз уж я пока не в состоянии бегать — следует сохранять физическую форму. В гостиной стоял ошеломляющий аромат, все пространство комнаты занимали цветы Ральфа Макдональда. Делая свои нехитрые упражнения, я вдыхала этот фантастический запах, любовалась экзотическим каскадом красок и размышляла, что же это все-таки — угроза или проявление доброжелательности. Слишком уж широкий жест со стороны человека, с которым мы едва знакомы.

Когда я кончила поднимать ноги — всего двадцать пять раз вместо обычных ста, — то почувствовала, что выдохлась. Натянула джинсы и рубашку, взяла букет — это стоило неимоверных усилий — и пошла к машине. Сначала заехала в магазинчик на Бродвее и купила кое-какой еды: баранку, яблоко, пакет молока — позавтракаю прямо в машине, за рулем.

Мои попытки есть и одновременно вести машину показали состояние моего здоровья. Ладонь тут же запылала огнем, запястье заныло. Я дотащилась до угла Дайверси и Пайн-Гров и остановилась, чтобы поесть. Тропические цветы заполнили машину таким удушающим запахом, что кусок не лез в горло. Я допила молоко и отправилась в южном направлении.

Воскресное утро в Чикаго — лучшее время для поездок, потому что дороги обычно пусты. Я преодолела девять миль до клиники Майкла Риза за пятнадцать минут, ни разу не превысив скорость. Поднявшись на четвертый этаж в обнимку со своим неподъемным букетом, я почувствовала, что уже на пределе: болели руки, болела спина. У лифта санитар любезно предложил мне помощь:

— Какие великолепные цветы! В какую палату их отнести?

Я назвала палату Элины, и санитар понес огромный букет с такой легкостью, словно это был футбольный мяч, — так я сама несла бы его еще неделю назад. В палате на койке Элины сидела женщина примерно моего возраста в желтом нейлоновом халате и читала «Трибюн». У меня отвисла челюсть.

— А где же она? — глупо произнесла я. — В пятницу здесь лежала моя тетка… где она?

— Наверное, выписалась, — предположил санитар.

— Но она была еще совсем плоха. Возможно, ее перевели в другую палату…

Я кинулась на пост к дежурной. Пожилая медсестра делала какие-то пометки в журнале и вначале даже не взглянула на меня. Наконец она подняла глаза.

— Моя фамилия Варшавски, — начала я. — У вас лежала моя тетка, Элина Варшавски, с травмой головы, день или около того была без сознания. Ее что, перевели в другое отделение?

Медсестра величественно покачала головой:

— Нет. Она ушла. Вчера.

— Ушла? — тупо повторила я. — Мне говорили, что она в очень плохом состоянии, что ей нужно еще не меньше месяца на поправку. Как ее могли отпустить?