Ожидание (три повести об одном и том же) - [20]

– В мо­ло­до­сти я бе­лу­гу в че­ты­ре­ста ки­ло­грам­мов один на один взял. Од­ной ик­ры во­семь­де­сят ки­ло. И сей­час ещё об этом ста­ри­ки го­во­рят. По­то­му что не вся­ко­му ры­ба­ку так слу­ча­ет­ся… Ры­бак в оди­ноч­ку взять ры­би­ну в сто ки­ло­грам­мов мо­жет, а ес­ли боль­ше – уже вдво­ём.

Они по­до­шли к за­то­ну.

Ста­рик ушёл со сво­им смен­щи­ком, та­ким же ста­рым, в кни­ге рас­пи­сы­вать­ся. По­ка они в сто­рож­ке ку­ри­ли, Слав­ка смот­рел в мо­ре. В го­ря­чее свер­ка­ние солн­ца, в даль, ко­то­рая кон­ча­ет­ся на го­ри­зон­те для глаз, слов­но пря­чет свою об­шир­ную тай­ну от всех не­под­виж­ных и не­лю­бо­пыт­ных.

На свае, не­по­да­ле­ку от бе­ре­га, си­де­ла дев­чон­ка с удоч­кой. На ней бы­ли маль­чи­ше­ские вель­ве­то­вые шта­ны, бе­лая ко­сын­ка с го­лу­бым го­ро­хом и крас­ная коф­та. Она си­де­ла как раз на до­рож­ке, про­ло­жен­ной по во­де солн­цем.

Слав­ка уст­ро­ил­ся на ска­мей­ке воз­ле во­рот. Ста­рик Вла­сен­ко вы­лез из сто­рож­ки, то­же при­нял­ся смот­реть в мо­ре.

Они дол­го мол­ча­ли и, на­вер­но, ду­ма­ли об од­ном, по­то­му что ста­рик от­вер­нул­ся, слов­но его под­слу­ша­ли, ко­гда Слав­ка ска­зал:

– Дед, а мы не бу­дем боль­шую ло­вить. На­ло­вим ма­лень­кой. Удоч­ка­ми.

– Чи я ку­рорт­ник ка­кой? – за­со­пел ста­рик. – Ме­ня ры­ба­ки с той тро­сточ­кой уви­дят, по все­му мо­рю смех по­бе­жит, аж до Тур­ции… Удоч­кой… – вор­чал ста­рик. Он сер­дил­ся и сам се­бя рас­па­лял. – Чи мне кол­хоз пай­ка не да­ёт? Чи я дру­го­го че­го не мо­гу? Я, мо­жет, в кол­хо­зе глав­ным кон­суль­тан­том сей­час зна­чусь. И об­ще­ст­вен­ную долж­ность справ­ляю. И за­тон сто­ро­жу… – Он вдруг за­кри­чал, ши­ро­ко рас­кры­вая уса­тый рот: – Не слу­хай ты ста­рую ведь­му! Оль­гу! Я для го­су­дар­ст­ва ры­бы на­ло­вил по­бо­ле, чем она воз­ду­ху на­ды­ша­ла! – Ста­рик дол­го ше­ве­лил гу­ба­ми. Бро­сал на Слав­ку сер­ди­тые взгля­ды.

– Рас­стро­ил ты ме­ня. Я ж в про­шлом го­де про­бо­вал. Ло­вил… Ка­бы та Оль­га про это де­ло про­слы­ша­ла, она бы ме­ня сво­им язы­ком в го­рох рас­ка­та­ла.

„КРАС­НАЯ РЫ­БА»

– В про­шлом го­ду прие­хал к нам ху­дож­ник один из сто­ли­цы. Чис­тый та­кой гра­ж­да­нин. Не ста­рый ещё – го­дов пять­де­сят. Всё ры­ба­ков ри­со­вал для кар­ти­ны. И всё вос­хи­щал­ся. И ме­ня ри­со­вал. Очень хо­тел он пой­мать бе­лу­гу. Толь­ко всё не­уда­ча слу­ча­лась. Осень. У нас по осе­ни бе­лу­га ху­до бе­рёт. То­гда он ко мне.

– Ва­си­лий Ти­мо­фее­вич, – го­во­рит, – ока­жи по­мощь. – Он уже и на сей­не­рах хо­дил и на траль­щи­ке. – Те­перь, – го­во­рит, – мне очень нуж­на борь­ба. Что­бы ры­бак по­ка­зал се­бя в чис­той сво­ей кра­со­те.

Я его по­сы­лал к мо­ло­дым. Объ­яс­нял: не мо­гу, мол, от рев­ма­тиз­ма стра­даю дю­же. Ру­ки не вла­де­ют.

То­гда он мне го­во­рит, мол, на всех кар­ти­нах сей­час мо­ло­дёжь. Но я, го­во­рит, меч­таю по­ка­зать ста­ри­ков, са­мый ко­рень. Этим, го­во­рит, я гор­дость уте­шу. И бу­дет это прав­да.

– А вы, – го­во­рит, – Ва­си­лий Ти­мо­фее­вич, пой­мае­те ва­шу по­след­нюю ры­бу. По­то­му что, – го­во­рит, – че­ло­век дол­жен ухо­дить из об­щей ра­бо­чей жиз­ни че­рез по­след­ний свой под­виг. И бу­дет это кра­си­во…

Я цель­ную ночь не спал, всё ду­мал над его сло­ва­ми. По­том по­шёл к пред­се­да­те­лю, по­про­сил снасть – крю­чья на крас­ную ры­бу. Ты­ся­чу штук.

По­ста­ви­ли мы те крю­чья с тем ху­дож­ни­ком в од­ном лов­ком мес­те, на­про­тив шпи­ля, мы­соч­ка та­ко­го. Там взо­рван­ные гер­ман­ские бар­жи на дне. Бе­лу­га лю­бит об эти бар­жи бо­ка те­реть.

Я ду­маю: не оши­бить­ся бы. И тут же ду­маю: ес­ли бы ста­ри­ки не оши­ба­лись, мо­ло­дым бы прав­ды не знать.

Ночь пе­ре­жда­ли. Ху­дож­ник ме­ня ка­ран­да­шом в блок­нот за­ри­со­вал. Как я ку­рю, как я пор­тян­ку пе­ре­обу­ваю, сна­ря­жа­юсь. Ещё не раз­вид­не­лось, по­шли про­ве­рять крю­чья. Он на ба­бай­ках си­дит – на вес­лах, по-ва­ше­му. Я снасть вы­би­раю. Уже бо­ле пя­ти­сот крюч­ков про­ве­рил, две кам­ба­лы снял, осет­риш­ку– с ло­коть – вы­пус­тил. Мо­ре как по­ст­ный суп – ни пят­на на по­верх­но­сти. Го­во­рю ху­дож­ни­ку:

– Пой­ма­ли мы с то­бой на сей раз бу­гая.

Бу­гая пой­мать – это зна­чит пус­тым во­ро­тить­ся. Вдруг чую – ве­дёт.

– Ага, – го­во­рю, – си­дит, ро­ди­мая. Ма­буть, ки­ло­грам­мов на две­сти.

Я с ней во­жусь, под­тя­ги­ваю по­ти­хонь­ку. Де­ли­кат­но. Бо с нею гру­бо­сти не долж­но. Её крючь­я­ми по­рвать мож­но, а это зна­чит, – брак и вто­рой сорт.

Бе­лу­гу, её как бе­рут? Тем­ля­ком. Ба­гор­чик та­кой на ве­рев­ке. По­том её чи­ку­шить на­до. Чи­куш­ка та­кая есть, как буч­ка – ду­бин­ка, что ль. Ог­лу­шишь чи­куш­кой, ве­рёв­ку ей в рот и под жаб­ры.

Она от ме­ня ухо­дит. Я её от­пус­каю – иди… Ведь сколь­ко ча­сов с иной ры­бой про­во­дишь­ся, по­ка при­то­мит­ся. А ху­дож­ник так взвол­но­вал­ся, ело­зит по ска­мей­ке ту­да-сю­да. По­блед­нел от азар­ту.

Го­во­рит:

– Да­вай, дед, я в во­ду прыг­ну, под­ве­ду ры­бу к лод­ке.

Я ему:

– Чи вы ди­тё ма­лое? Она ж вас по­трёт. У неё ши­пы на бо­ках. Вы ж, го­во­рю, че­ло­век учё­ный.

Тут ры­ба са­ма по­до­шла. Бли­зень­ко так.