Ожидание - [11]

Жили они в старом районе, двор ко двору. По утрам Бутхуза первым выносил на улицу низенький, потертый стул на трех ножках, потом и остальные подсаживались к нему. Так с восхода и до захода грели они на солнышке свои стариковские, подагрические кости и предавались воспоминаниям. Следом за стариками на улицу выходили их жены, расставляли перед собой круглые деревянные подносы с зеленью и в ожидании покупателей слушали нескончаемые разговоры мужей. К сумеркам наши музыканты, кряхтя, шли домой, ужинали остатками обеда, пили вместо чая мятный настой: полезно, мол, для здоровья, — и погружались в царство сна. Благостен сон в старости…

Четыре раза в месяц, по воскресным дням, наведывался их закадычный друг — рыбак Гола. Всякий раз он приносил с собой камсу и бычков, нанизанных на ивовый прут, и незаметно извлекал из кошелки кувшинчик фруктовой водки.

После первого стакана, когда чуть размягчались одеревенелые мышцы и потеплевшая кровь начинала щекотать в висках, невесть откуда появлялись залатанная гармонь, замазанный воском барабан и зурна с истершимся мундштуком. Гола со слезами на глазах принимался напевать «Танинани — Танинани» и, не вставая со стула, поводил вокруг своими длинными руками рыбака. Беспомощно раздувались тогда обвисшие старческие щеки Бутхуза. Гармонь Соса сипела и хрипела, словно ее душила астма. То сверху, то снизу стучали палочки о старинный барабан Тедо, то сверху, то снизу…

На другое утро после кутежа они выходили на улицу позже обычного, лица их были заспанны и измяты, как одежда, которую на ночь кладут под голову. Долго они молча позевывали, не заговаривая друг с другом. Наконец один произносил:

— Позавчера я Нико Кинцурашвили встретил, он сказал: на той неделе свадьбу внучке справляю, музыка — ваша.

— Когда, когда свадьба? — переспрашивал кто-то.

— На той неделе.

Жены, довольные новостью, многозначительно переглядывались, и, приблизив улыбающиеся губы к самому уху соседки, одна что-то долго нашептывала другой.

— У Симона Давиташвили большие крестины, специально человека за нами присылал, а тот дурак нас не нашел, надо же! — говорил, бывало, еще кто-нибудь из стариков.

— Если хотел нас пригласить, на что ему было человека посылать? Сам не мог забежать? Слава богу, и дом знает, и двор…

— Эх, да ноги-то уже его не слушаются!..

— Да… жизнь, жизнь!..

— Жизнь!..

— Жизнь!..

Эх, не падали они духом, а то… А то ведь месяц уже, как справили внуки годовщину смерти Симона Давиташвили… И внучку Нико Кинцурашвили выдали замуж по меньшей мере год назад, если не все два…

— Бичо[4], Тедо! — говорил один другому.

— Бичо, Бутхуза!

— Бичо, Соса!..

А с тех пор как они были «бичо», наверно, четыре поколения таких «бичо» сменилось…

«Что такое жизнь! — думал про себя каждый из них. — Неужто мы так и покинем этот белый свет, ни разу больше не сыграв свой «туш» на настоящей свадьбе или на именинах?».

Но глубоко-глубоко в сердце прятал каждый эти горькие мысли и крепко держал язык за зубами, чтобы скрыть от остальных последнюю свою мечту; только ведь, вместе состарившись, они уже и без слов понимали друг друга.

Медленно тянулось время, а приглашать их никто не шел…

Лишь по воскресеньям все так же забывали они гложущую душу боль, когда приходил Гола с неизменной водкой и свежей рыбой, нанизанной на ивовый прут. Редко, когда Гола пропускал этот день, но случалось и так…

Тогда в ожидании друга все трое допоздна всматривались в дальний конец улицы, откуда обычно появлялся Гола. Потом, погрустневшие и расстроенные, брели к своим постелям.

— А вдруг он ушибся, поскользнувшись на булыжниках, — говорил один. И думал: «Может, ревматизм его скрутил…».

— Неужели этот проклятый невод перетянул его за борт, — пробовал шутить другой. И гадал про себя: «Не слег ли он с воспалением желчного пузыря?»

— Наверно, улов нынче плохой, стыдно ему было с пустыми руками прийти, — высказывал предположение третий. «Только бы у него кровоизлияния не было…»

Да, не падали они духом, а то… А то ведь без малого семь лет назад последний, вконец изодранный, большой невод Гола изрезали его внуки на сто кусков — на сачки, на сети для ловли птиц… Тогда же и назначили Гола пенсию, а невода сыновья и невестки больше ему не покупали: чего доброго, еще утонет где-нибудь, и так колени трясутся…

Слаб стал в коленях!..

Что поделаешь, а?! Слаб в коленях!.. Потом он начал по воскресеньям ходить на базар. Ну и дела! Кило свежей рыбы стоит больше рубля!.. Эх, жизнь! Рыба, валяющаяся на весах, тоже считается свежей, как и те карпы, которых, как привязанных, вытягивал Гола из Куры!..

Эх, жизнь, жизнь! Два рубля дает за кило рыбы прославленный на всю Картли рыбак…

А бывает, что на базаре торгуют рыбой, стравленной хлоркой, — чтоб у них у всех правые руки поотсыхали! Вот разве тогда только пропустит Гола раз навсегда обещанное к друзьям юности воскресенье… Иначе с каким, лицом понес бы он им рыбу, от которой хлоркой разит…

«Интересно, догадываются они, что я им рыбу с рынка ношу?» — думает Гола. Эх, будь она проклята, эта старость.

«Чего доброго, еще утонет где-нибудь… колени трясутся…». Гм! Жизнь!..