Озеро шумит - [44]

Они что-то варили и толковали о своих делах. А мы, скрытые от них тонким слоем сена, как занавесом, присмирели в своей норе, словно сурки. Больше всего мы опасались того, что в любой момент может прорваться душивший нас кашель: сенная труха нестерпимо щекотала в носу, да и сказывалась полученная в походах простуда.

Чем дальше тянулось время, тем мучительнее становилась и жажда. Ночью в холоде пить не хотелось, а днем пересохший рот как огнем жгло. У моего приятеля во фляжке оставалось со стакан холодного чая, и мы буквально капельками его смачивали язык. Чай — это ценная вещь! Помогало.

Сквозь сено в нос безжалостно ударял запах табачного дымка. Нетрудно понять, каково приходилось нам, курильщикам. Мы выскребывали из карманов крошки махорки и жевали их. Я еще все время сосал свою пустую трубку.

Так прошло самое светлое время суток. Осенью оно недолгим бывает. А когда начало смеркаться, мы сквозь щели в стене сарая увидели: двор запорошило снежком. Это еще больше ухудшало наше положение. Теперь не улизнешь отсюда незамеченным. Съежившись в своей норе, мы настороженно прислушивались к тому, о чем говорили наши «гости». Временами разговор переходил на высокие тона и разгорался спор.

Какой-то хриплоголосый, видимо, уже пожилой человек рассказывал:

— …Оно бы и мой сын в живых был, если бы его не послали за «языком» прямо в траншеи русских. Там, говорят, и остался… Уже две недели будет. Старуху в постель свалило. Надо бы проведать да приглядеть за ней.

— Слышали мы это уже, Хейккинен. Брось ты к черту эту чепуху. Да, кроме того, скоро ты будешь у своей старухи. Может, уже послезавтра заберешься к ней под крылышко. Глядишь, и новых сыновей…

— Неужели, дьявол возьми, не можешь ты держать за зубами свой грязный язык, кривоногий ты черт!

Разразился общий хохот.

— Да, неплохое бы колесо вышло из твоих ходуль, Коккола. Тебе надо было идти в кавалерию.

— Не лучше и у других эти шагалы, — выделился еще один голос. — Хотя бы поприличнее шмотки дали. Вот и у меня в Котка есть невеста, да как к ней в таком рубище явишься? Я позавчера попросил у нашего лейта[10] чего-нибудь покультурнее, так он чуть не поставил меня под ружье.

Хриплоголосый Хейккинен снова включился в разговор молодых.

— Ну, и ума же, у тебя, парень! Додумался выклянчивать выходной костюм. Ха-ха! Подумал бы лучше о том, как в целости и сохранности доставить к зазнобе свой котелок с мозгами. До Котка не близкий путь. Не забыл, поди, что на прошлой неделе на той самой дороге произошло? Так что черт знает, из какого куста прогремит выстрел.

— А ты, Хейккинен, как я погляжу, не из храброго десятка, того и гляди штаны перепачкаешь, наверное, и сынок твой не лучше был, раз он…

— Ну, теперь-то ты заткнешься, мать твою!..

— Но, но, это уже лишнее…

Поднялась невообразимая буча, посыпались отборные проклятия. Кажется, кто-то сиганул из сарая, так как Хейккинен пожалел, что не успел кому-то кишки выпустить.

Эта перепалка принесла нам облегчение. Когда она как следует разгорелась, мы смогли устроиться поудобнее, глотнуть чаю из фляги и погрызть сухаря. Разговоров у солдат хватало, они говорили и такое, за что офицеры не погладили бы по головке.

Вторая ночь была почище прежней. Поужинав, пришельцы по-прежнему не помышляли никуда уходить. Наоборот, они начали присматривать себе местечко на ночь на том же месте, где сидели и мы. Один за другим они стали зарываться в сено, и только дежурный остался у костра.

В этой свалке у нас были свои преимущества и свои страхи. Никто уже не мог сказать, кто где шуршит сеном. Один из солдат залез прямо под бок к моему приятелю, но Вилле отругал его на чистейшем финском языке:

— Куда ты на человека прешь, где у тебя, перкеле, глаза?

Тот ответил в той же манере, но все же отодвинулся немножко в сторону.

Ночью нам с приятелем удалось даже чуточку соснуть, спали, конечно, по очереди. Кто-нибудь из нас все время держал палец на спусковом крючке. Мы ждали утра и надеялись, что с рассветом солдаты уйдут.

Но утром, когда финны, сварив эрзац-кофе, стали собираться на свою «старую родину», произошло худшее из всего, что мы видели.

В сарай запятили лошадь с телегой: солдаты надумали прихватить с собой воз сена. Вот тут-то нас продрал мороз по коже. Я почувствовал холодный пот на ладонях. Теперь крышка: снимут с нас сено, и мы в их лапах. Ведь их-то с десяток вооруженных людей, а нас только двое. Из сарая можно выскочить только через проем, где теперь вдобавок ко всему стояла запряженная в телегу лошадь. Западня захлопнулась окончательно.

Ночью, пока в сене копошилась вся эта орава, часть его сползла с жердей. Сквозь тонкий занавес из свешивающегося сена я внимательно следил теперь за каждым шагом этих людей. Я видел, как один пожилой человек, вероятно, тот самый Хейккинен, взял с телеги вилы и, намереваясь подцепить навильник сена, приблизился как раз к тому месту, где я лежал. У меня наготове пистолет: теперь это неминуемо случится. Как только он ткнет меня вилами, мой парабеллум ответит выстрелом, а это — верная смерть: сперва — ему, потом… Нас отделяет друг от друга какой-то метр.