Ой, зибралыся орлы... - [5]

— Видели? Слыхали? Меня — за борт! Меня — российского дворянина, офицера, кавалера! Не имеет права!

Быстрицкий вытащил из ящичка какую-то блестящую трубку с окуляром, поднес к глазам, навел на солнце.

— Вы правы, пан поручик, полковник не имеет права швырять за борт русских дворян, тем паче кавалеров. Однако, поверьте мне, он сделает это… как пить дать сделает. И никто и ничто в мире не смогут быть ему в том преградой.

Поручик оторопело уставился на фон Рихтена.

— Сделает? Меня, дворянина и офицера, как щенка — за борт? Без суда и приговора, по своей прихоти? Нет такого закона!

— Есть, — невозмутимо ответил Быстрицкий, протирая рукавом рубахи трубку с окуляром. — Вы нынче не в российской армии, а под началом запорожского полковника Сидловского. А во время похода он — царь, Бог и грозный судия всех своих подчиненных… в том числе и вас, пан поручик. Его воля и слово — нерушимый закон, противиться которому не дозволено никому.

— Все едино не имеет права! — заупрямился Гришин. — А коли осмелится на беззаконие, будет держать ответ перед императрицей! Я ему не какой-то запорожец, а потомственный российский дворянин, не единожды проливший кровь за Отечество! Верно, господин барон?

Фон Рихтен неопределенно пожал плечами.

— Мне трудно судить об этом. Однако я согласен с господином писарем, что во власти полковника поступить с каждым из нас так, как ему заблагорассудится. Что же касаемо ответа за сие… Ежели морская экспедиция завершится успешно — полковнику простят все грехи, ежели, супротив чаяния, она потерпит крах и не достигнет цели — все мы будем держать ответ перед лицом Всевышнего… Ведь плывем в самую пасть зверя. Посему, господин поручик, мой совет таков — перестаньте пить и реже попадайтесь на глаза полковнику.

— Золотые слова, — поддержал фон Рихтена Быстрицкий. Он строго глянул на поручика. — На первой же стоянке забирайте все свои недопитки и отправляйтесь к сотнику Получубу. К нам вернетесь после Кинбурна.

Сотник Получуб встретил Гришина с распростертыми объятиями.

— Здорово, друже!

— Того и тебе, Остап! — весело приветствовал запорожца поручик, хлопая приятеля по плечу.

— Полегче, неужто хочешь меня голым оставить, — улыбнулся сотник, освобождая плечо.

— Чего ради ты в несусветное дранье вырядился? Где твой кунтуш, новая рубаха, штаны? А какую шапку я на тебе видывал! Генерал-аншефу не стыдно в такой появиться.

— И шапка с кунтушом, и рубаха с шароварами на Сечи остались… в шинке. Казак в поход за добычей идет, а не собственное добро недругу на поживу тащит. Так-то, друже. Надолго ко мне?

— До Кинбурна.

Сотник отстранился от поручика, с шумом втянул в себя воздух. Сморщил нос.

— Постой, постой. От тебя никак горилкой несет? Хлебнул, что ли? В походе?

— Есть маленько. А что?

— Разве не знаешь? На Сечи пей — хоть утони в бочке, а в походе — упаси Боже! По нашим законам кто выпил в сухопутном походе, того засекают насмерть нагайками, кто в морском — бросают за борт. Твое счастье, что угодил на меня, а не на кого другого из старшин. Особливо на пана полковника или есаула.

Поручик задумчиво почесал затылок

— Неужто такому добру пропадать? — И он указал сотнику на карман, из которого торчало горлышко штофа.

Получуб проглотил слюну, махнул рукой.

— Допивай свое добро, только чтоб никто не видел. И сразу заваливайся на боковую. Знай, это в последний раз. У самого душа горит, а нельзя. Сечь есть Сечь, а поход есть поход…

На этот раз поручика разбудил не удар нагайкой, а стук топоров. Сладко потянувшись, он поднялся со дна чайки, позевывая, уселся на скамью. Плеснув в лицо прохладной днепровской водой, огляделся. Солнце уже село, реку начали окутывать сумерки. Налетавший порывами с левобережья ветер поднимал на воде крупную зыбь, шелестел метелками камыша. Все шесть чаек сотни Получуба стояли у берега, к которому вплотную подступал, густой лес. Запорожцы, покинув чайки, занимались непонятным для поручика делом. Они валили в лесу высокие стройные деревья и, обрубив с них сучья и ветви, волочили к Днепру. Другие, затащив стволы в воду, опутывали их толстые концы железными цепями до тех пор, покуда концы не опускались на дно. После этого к оставшемуся на плаву тонкому концу ствола привязывался пеньковый канат, несколько бухт которого были закреплены на корме каждой чайки.

На берегу горело с десяток костров, вокруг подвешенных над огнем казанов суетились кашевары. У ближайшего костра поручик заметил Получуба. Соскочив на берег, Гришин направился к нему.

— Садись, — предложил сотник, указывая поручику на камень сбоку. — Молодец, не проспал вечерю. Как чуял, что уха должна быть на славу.

— Чем они занимаются? — спросил Гришин, кивая на группу запорожцев, волокущих к Днепру очередной древесный ствол.

— Наиважнейшим делом, порученным моей сотне паном полковником. Знаешь, где мы находимся? — поинтересовался Получуб.

— Недалеко от Очакова, — неуверенно ответил поручик.

Сотник сунул в зубы чубук люльки, глубоко затянулся, пыхнул изо рта дымом.

— Недалече мы были утром, когда ты ко мне пожаловал. А сейчас рядышком с Кинбурном и Очаковым, под самым носом у турок. И этой ночью будем прорываться мимо них в море. Что такое Очаков и Кинбурн ведаешь?