Ой, мамочки - [28]

Ростом она была не выше гнома. Я бы могла запросто запихнуть ее к себе в карман. Но побоялась — вдруг эта особа кусается?

— Что тебе? — Она обернулась к слуге, который, набравшись мужества, тронул ее за руку.

— Молодая женщина такая упрямая… — Голос его дрожал, как и пламя свечи; Блюститель старился на глазах. Несчастная жертва грубого обращения. — Я устал, с меня довольно; надо посидеть с газеткой да пожевать арбузные семечки.

Наша крошечная хозяйка нежно взглянула на него и, привстав на цыпочки, похлопала старика по костлявому плечу.

— Давай-давай, а уж я прослежу, чтобы тебя вышвырнули вон.

Подняв мою сумку, Бен прошептал:

— По-моему, они начинают к нам проникаться.

— Я бы не сказала, — карлица поправила свой накрахмаленный передник, — но тем не менее отведу вас в зал заседания. А насчет того, чтоб вас выставить, — это он пошутил. В конце концов, кто здесь хозяин — я или Лысачок?

Бен испустил вздох облегчения, который наверняка услышали на всем Среднем Западе. Я боялась, как бы он не грохнулся на колени и не принялся целовать ей ноги.

— Меня зовут Джеффриз, — сообщила дама, — а он — Пипс.

— Потомок великого мемуариста?[7] — просиял Бен. — Какое же удовольствие я получал, когда в школе меня заставляли читать его творения!

Джеффриз почмокала дряблыми губами.

— Мы туточки не держим всяких таких нервотрепательных книжек. Нам по вкусу приятные истории о людях, которые усаживаются завтракать, кушают свои освященные яички и рассуждают, чем бы угоститься на обед и на ужин.

Мы с Беном разинули рты, но любезная Джеффриз уже повернулась к Пипсу и задула его свечу.

— Ты все с этой своей дрянью! Таскаешь ее повсюду, будто грелку! Давай сюда, а сам отнеси их вещи наверх.

Со скоростью похоронной процессии мы проследовали через унылый темный холл, косясь на покрытый лаком потолок, словно оформленный для игры в крестики и нолики. Бен, против которого работала каждая истекающая минута, наверняка еле сдерживался, чтобы не пуститься бегом. С ротонды второго этажа свисала трехрожковая люстра, напоминающая вывеску ростовщика, а свечка Пипса действительно служила для внешнего эффекта — ибо керосиновые лампы, закрепленные на стенах красного дерева, окутывали лестницу таинственным светом, отбрасывая мрачные тени на картины и темно-бордовые плитки, покрывавшие пол.

Я мысленно представила, как по этой лестнице спускается дворецкий, держа перед собой свечу. "Дамы и господа, хозяин умер не своей смертью, а… в завещании прорех не меньше, чем дырок в сыре".

— Углядели что-нибудь, что стоит спереть? — Остановившись возле двери, Джеффриз скорчила гримасу.

— Я… э-э… любовалась на эту картину, — мой палец ткнулся в сторону ближайшего портрета. На фоне зеленовато-черных разводов машинного масла была выписана чопорная дама с желчным лицом, в просторных черных одеждах, оживляемых белым чепцом, который был завязан бантиком под подбородком особы. Неужели эта мумия когда-то была живой? Палец ее правой руки был воздет кверху.

За моей спиной раздался скрипучий голос Пипса:

— Дама указывает на небеса, так было модно в те времена, когда писалась эта картина.

— А если вы действительно разбираетесь в живописи, — добавила Джеффриз, — вам обязательно понравится портрет Кота-Мертвеца над камином. — И на этой мрачной ноте дверь распахнулась.

Бен, наверное, увидел полный Кулинаров зал и испытал непреодолимое желание пасть ниц с криком: "Смилуйтесь, всемогущие господа!" Я же увидала всего лишь обыкновенную комнату с резными дубовыми панелями и красными обоями, с бахромчатыми скатертями и рубиновыми лампочками под раскачивающимися абажурами. Кроваво-красные бархатные гардины колыхнулись в стороны от окон, будто открывая вход во владения предсказателя судеб. Воздух был буквально пропитан пылью. Любопытно, какие флюиды обнаружила бы цыганка Шанталь в этой отвратительной комнате? Неужто именно здесь обитают злые силы? Во всяком случае, дурного вкуса в избытке.

На каминной полке стояла бронзовая урна. Любопытно, в ней мусор или же прах Джошуа Менденхолла? С трудом удержавшись, чтобы не заглянуть внутрь урны, я вдруг узрела — о боже! — тот самый, досточтимый портрет Кота-Мертвеца. О мой милый Тобиас, представляю, как завертелся бы ты в своей могилке, узнай, что тебя увековечили в образе окоченевшего трупа!

Я услышала, как Джеффриз пронзительно выкрикивает наши имена. Эх, быть бы мне фунтов на двадцать похудее, не беременной и за пять тысяч миль отсюда! Несколько пар глаз критически разглядывали нас.

— Добрый вечер, меня зовут Бентли Хаскелл, а это моя дорогая жена Жизель…

— Enchantée, mon ami![8] Меня зовут Соланж, а рядом со мной — mon mari[9] Венсан. — Голос был бархатистый и мягкий, как французский шоколад, а владелица его — высокая дама с блестящими, зачесанными на макушку волосами и аристократическими манерами, будто только что сошла с крытой двуколки. Ее приветствие словно рассеяло чары. Бесформенная человеческая масса вдруг зашевелилась и разделилась на живые организмы.

Бен стиснул мою ладонь. С пылающими щеками и потупленным взором (как подобает верующему в священное право королей поварского искусства), он подошел к ближайшему креслу, занятому дамой в брючном костюме тыквенного цвета.