Овцы - [71]

— Происходит на самом деле, да, да. Я же сказала вам.

— Я понимаю, что это тяжело, Адель. Пожалуйста, потерпите еще немного. Откуда вы знаете, что все это действительно происходит? Вас же там нет, правда?

— Я не знаю, откуда я знаю, — сказала Адель.

Доктор Каванах заметила, что она изменила позу на более задумчивую.

— Адель? Что происходит?

— Подождите-ка...

— Адель?

Доктор Каванах знала, что иногда галлюцинации можно предотвратить, если отвлечь внимание пациента от внутренних переживаний, вытащить его в реальный мир.

— Адель? Какая девичья фамилия у вашей матери?

— Шелдон. Ш-ш-ш...

— Когда вы родились?

— Родилась?

— Какая ваша самая любимая еда? Скажите мне.

— Трава, стекло, бутон, мутон, дочь свою ты утопила, море стало ей могилой...

— Я вас не понимаю...

— Камнем в бездну упадут, черти мясо их сожрут, скажешь вслух их имена, все поднимутся со дна.

Шейла встала, опустилась на коленях возле Адель и попыталась встретиться с ней взглядом. Иногда такой контакт может вернуть пациента к реальности: большинство шизофреников избегало его изо всех сил.

— Посмотрите на меня.

— Я не вижу вас, я не могу дышать, ой, ой.

— Я здесь.

— Ой-ой-ой-ой...

Адель задыхалась. Шейла крепко сжала ее руку, покрутила головой, пытаясь привлечь к себе ее внимание. Адель слегка расслабилась, Шейла почувствовала, как она отвечает на рукопожатие, хватается за нее. Адель старалась выбраться обратно.

— Теперь вы видите меня?

— Да.

— Постарайтесь расслабиться. Дышите глубже.

— Да.

— Я сейчас отпущу вашу руку.

— Да. Хорошо.

Доктор Каванах вернулась в свое кресло. Адель хмуро потирала лоб.

— У вас болит голова?

— Нет, не болит.

— Хотите стакан воды?

— Нет, спасибо. — Адель покачала головой.

— Ладно. Посидите спокойно.

Доктор Каванах пристально посмотрела на фотографию своих внуков, здоровых, улыбающихся детей, которые сдают экзамены, побеждают на соревнованиях по плаванию, раскрывают свои возможности и таланты. Неуверенность в себе, чувство вины, паника — этого они пока не знают. Еще придется узнать.

— Знаете, какие у него глаза?

Она подняла глаза и увидела, что Адель пристально, злобно смотрит на нее.

— У кого?

— Вы знаете, у кого. Овечьи, вот какие. Глаза дьявола. Глаза, которые могут видеть в темноте. Видеть, что происходит у тебя в голове. Вот здесь! — Адель прикоснулась к своему виску. — Он знает все кнопки. Для семи лет он очень развит.

В ее голосе слышалась странная гордость; мать хвалится достижениями своего ребенка. И ужас от того, что это за достижения. Это не свидетельства, что он умеет ездить на велосипеде и играть на скрипке.

— Он знает, что делает. И я тоже. Только я одна знаю. Если никто его не остановит, он будет делать это всегда. Потому что он — зло.

Ее голос был спокойным и негромким, даже безразличным.

— Так что вы лучше запишите все это, доктор Каванах. Потом, когда уже будет поздно, вы будете читать и думать, почему вы ничего не сделали, чтобы это остановить. Есть хорошие дети, есть плохие, есть психи. Получилось, что мой ребенок входит в последнюю категорию. Уж кому знать, если не мне. Он упрятал меня сюда, чтобы я ему не мешала, я ему больше не нужна. С Джеймсом он, наверное, будет вести себя по-иному. Я думаю, Льюина он уже обработал. Устроил себе прикрытие. Все он делает идеально. Кому придет в голову подозревать такого вежливого мальчика с ясным взором, все «спасибо» да «пожалуйста»?

Доктор Каванах внимательно разглядывала ее. Интересно, каково это: верить по-настоящему, искренне верить в то, что твой ребенок — это дьявол, контролирующий сознание людей и истязающий животных ради эксперимента? Как Адель смогла в это поверить? В то же время нельзя сказать, что это плохо: разрушительно, чудовищно, невыносимо сложно думать о том, что ребенок, которого ты родила, кормила, любила все эти годы, оказался животным, садистом, извращенцем. Адель не сможет слишком долго носить в себе эту мысль. Рано или поздно она сорвется — и вот тут Шейла Каванах ее подхватит. Падение будет страшным.

* * *

Ограждение было смято, придавлено к земле так, чтобы можно было перешагнуть. Придется его заменить. Где-то в сарае были лишние полмотка проволоки. На колючках висели клочки шерсти, сухие пряди кремового цвета. Теперь, после того как Джеймса и Сэма нет, у него будет полно времени, чтобы все починить. Они уехали к своим родителям в Бристоль.

— Извини, Льюин, но Сэму больше нельзя здесь находиться. Ты ведь понимаешь?

Он сказал это, когда успокоился; Льюина передернуло от воспоминания о встрече на поле. Ну понятно, речь шла о его ребенке. Джеймс уразумел только одно: его ребенок чуть не погиб. Льюин должен был за ним присмотреть, а вместо этого чуть не утопил.

Но это еще не все. В бешенстве Джеймс выдал свои подозрения, что Льюин как-то поспособствовал происшествию, если не устроил все специально.

— Я не хочу это обсуждать, Льюин. Я ничего не хочу слышать. Я увожу его отсюда, вот и все.

— Джеймс, пожалуйста, послушай...

Льюин зажмурился. Его голос звучал слабо, почти умоляюще. Он плакал? Он ни разу не плакал с того дня в бараке, когда бился в истерике с письмом Дилайс в кулаке. На скамейке рядом сидел Стив Делавер. Конец света.