Ответная реакция - [3]

3

Айша уснула быстро, как наплакавшийся ребенок. Толя еще побродил, стараясь не шуметь, по комнате, потом набросил теплый халат и вышел на балкон. Размолвки у них происходили и раньше — жизнь есть жизнь, но до слез никогда не доходило. Во всяком случае, виноваты были другие, люди из внешнего мира, а вот чтобы так воспринять слова и поступки самого Суханова, прежде не бывало. Если бы знал Хан, что так обернется, — да ни словом бы не обмолвился, оставил бы всю мирзоевскую историю в строжайшей тайне. А так, едва только Айша поняла, что Хан «водит» профессора, который попал в безвыходное положение из-за необходимости срочной борьбы с пустыней, как другим человеком стала. Чего только Хан от нее не наслушался! И все из-за какого-то Мирзоева, который ей не брат и не сват… А если честно, то, конечно, не из-за Мирзоева. Из-за Пустыни. Из-за того, что это желто-серое Нечто присутствовало в ее детстве и в судьбе неисчислимых поколений, вытесняемых все дальше и дальше на север или обрекаемых на унылую жизнь на огромной спине равнодушного и безжалостного чудовища. Остались сутки до эксперимента. Нет, не верил Хан, не мог поверить в Пустыню в мирзоевском понимании. Таким уж он был прагматиком, отстранялся от всего непонятного, расщеплял его мысленно на простые, пригодные для употребления частности. Нет, «мирзоевщина» казалась Хану заумью, профессиональным заскоком, а весь эксперимент — ничуть не более, чем средством самому профессору двинуть науку дальше — если есть еще куда двигать, а Толе — выбраться из глуши в более приличное место, где можно показать и себя, и Айшу. Только как своего рода абстрактную игру, интеллектуальную забаву воспринимал Хан всю эту историю, несколько раз мысленно прокручивая варианты войны с Пустыней — или же Контакта с ней. И каждый раз получалось нечто неудовлетворительное, поскольку любое орудие, известное Хану, оказывалось либо до смешного неэффективным, либо же причиняло куда больший вред людям, чем Пустыне. И не удавалось придумать хоть какой-то более-менее приемлемый вариант Контакта, поскольку совсем-совсем ничего нельзя было найти обоюдопонятного и людям, и Пустыне. У них ведь не только совершенно разные устремления, но и языки построены на несовместимых темпах времени… Но игры играми, а дело Толя делал исправно. Добился разрешения на использование дополнительных мощностей; изменил график работы; заставил еще раз проверить Восточную линию и глубокий ввод на опытную станцию; организовал дежурство оперативных бригад так, чтобы необходимые ночью переключения проделать побыстрее; предупредил всех потребителей о возможных отключениях. И, само собой, составил с Мирзоевым письменное соглашение о соавторстве. Оставалось совсем немного, но это было как раз то немногое, которое нельзя решить ни парочкой телефонных звонков, ни даже парой бутылок коньяку. Резо, начальник газокомпрессорной, горел с планом и вообще был поставлен в такие условия, что не допускалось даже кратковременное отключение. Он так и предупредил Толика: «Нельзя, отключишь — вся дружба врозь». Не хотелось даже думать, что сделает районное начальство с Ханом, если из-за него прекратится подача газа в магистраль и остановятся, «дадут козла» плавильные печи на комбинате. Не случайно же газокомпрессорные станции такой мощности полагается трехкратно резервировать по электропитанию… Это в проекте. Но фактически-то никакого резервирования не было. Сначала «сильно быстро строили», а потом все не хватало времени и денег протянуть новую линию: заедала сверхсрочная работа. И теперь, на случай отключения мирзоевской линии, транзита через опытную станцию, компрессорную можно было питать только через старую Восточную линию, пропускающую всего десять мегаватт. Перегружать «старушку»-линию нельзя: она и в нормальном режиме работает ненадежно… Нет, ее надо было оставлять в режиме, подключать на нее газокомпрессорную, а все, что надо Мирзоеву, дать на его глубокий ввод. И при устойчивой работе все получалось вроде бы гладко… Но была — никуда не денешься — вероятность того, что Восточная линия, слабенькая и который год работающая вполнагрузки, откажет, и тогда придется срочно-срочно снимать дополнительную нагрузку: либо с компрессорной, либо с Шаймергена. Глубокий ввод не вытянет двоих. Срочно кого-то придется отключать, пока не «вылетит» окончательно этот участок магистральной линии и не начнется аварийный развал всей системы… Сигарета обожгла губу. Хан отбросил окурок и осторожно потрогал кончиком пальца обожженную кожицу… И вспомнил, замерев, телепередачу о катастрофической засухе в Северной Африке. Вспомнил вереницы изможденных людей, бредущих по пескам, белые костяки верблюдов и лошадей, как остовы разбитых шлюпок в песчаном море, вспомнил городок, заносимый песками и карабкающийся все выше, опираясь на свое же, погребенное пустыней, тело… И голос то ли диктора, то ли Мирзоева: «Пустыня наступает…» Хан поежился — ночь выдалась прохладной — и вернулся в комнату. Разделся и сказал то ли себе, то ли спящей красавице Айше: — И все равно, не может быть, чтобы этот фанатик оказался прав. Он просто свихнулся на, этой пустыне. У него с нею личные счеты. И уснул. Но проснулся рано, едва накатил стремительный южный рассвет, и вскочил с мыслью: «А ведь обманет, чертов азиат!» Эта мыслишка так и эдак прокручивалась в голове весь рабочий день, и к вечеру, когда Толя, побывав еще раз у Мирзоева, возвратился к себе, на диспетчерский пункт, переросла почти в уверенность. Нет, не зря улыбался Мирзоев… Но сначала, правда, был Шаймерген, угрюмые крутые лбы барханов, изборожденные ветровой рябью, пляшущие над ними струйки песка, — а как они тянулись и словно ощупывали «уазик»… И текли песчаные ручьи, и бился в динамике свист и грохот помех… Хан даже подумал, что и в самом деле трудно не вообразить невесть-что, и порадовался, что к утру этому чертоплясу придет конец… Но тут же сообразил: «Завтра, если эксперимент пройдет удачно и Шаймерген превратится в ровное каменное поле, ничто не помешает Мирзоеву вызвать комиссию из своего института или даже из Академии, показать все как есть и записать открытие на себя одного, не припутывая какого-то там начальника РЭС… А если попробую дать ход письменному договору, еще и обвинит меня в шантаже и принуждении к соавторству: с этой ученой публикой держи ухо востро… Даже в наш первый разговор в поганеньком портфеле мог оказаться хороший диктофон, а пользоваться техникой Мирзоев умеет…» С этими мыслями Толя уселся поудобнее, сказал сменному диспетчеру: «Начнем» и врубил селектор. Оповестил дежурных о начале оперативных переключений. Включил телемеханику. Затем, когда сети перестроились для пропуска дополнительной мощности, позвонил на ЦДП и попросил дать напряжение. Еще раз связался с Мирзоевым — там все оказалось готово. На мнемосхеме загорелась зеленая лампочка, и одновременно качнулись стрелки приборов. Покатилась, полетела работа — любимая привычная работа, едва ли не самое лучшее, что есть на свете; жаль только, что и она обязательно заканчивается… Поворот тумблера — и пушечно бахнули приводы воздушных выключателей, вязко, с оттяжкой пророкотало в серебристых цистернах масляников, потянули тяжкую ровную ноту рогатые ребристые туши трансформаторов, чуть замедлил свое почти беззвучное стремительное вращение многотонный медножильный ротор синхронного компенсатора, и затеплились еле видимые свечечки тлеющих разрядов на изгибах шинопроводов. Ощущение своей умелости и власти над целой системой искусно сочлененных металлов, пластиков, керамики, над мощным потоком электрической энергии отодвинуло на какое-то время все сомнения и тревоги. Стрелки часов сомкнулись. Хан тремя легкими, уверенными движениями рук тронул переключатели — подал энергию на мирзоевскую установку. И почувствовал почти физически, как напряглась система, прокачивая огромную мощность. Будто слитый со всем, что замыкалось на диспетчерском пульте и высвечивалось на мнемосхеме, он ощущал: по жилам и вдоль позвоночника текут, пульсируя, электрические потоки, почти такие же мощные, как те, которыми он управлял в давние счастливые дни диспетчерства в большой энергосистеме; и гудит трансформаторная сталь сердца, подпирает оседающее плечо упругая мощь синхронника, и слабенько зудят замершие в готовности резервные фидера… Шла уже восьмая минута из двенадцати, минимума, затребованного Мирзоевым, когда Толя почувствовал…..как жила лопнула — отключилась Восточная линия. Десять мегаватт дополнительной нагрузки повисли на единственной линии, оставшейся на этом плече, на глубоком вводе и транзите через Шаймерген. И в то же мгновение, когда зажглась тревожная лампочка на схеме, когда заплясали стрелки приборов и заверещал сигнал перегрузки, здание РЭС содрогнулось. Какой-то тяжкий гул, шевеление каких-то гигантских масс всколыхнуло ночь. Зазвенели плафоны, брякнули приборы, сваленные в шкафу. Содрогнулись-тренькнули стекла, заплясала вода в графине. А во дворе, на автомобильной площадке, прямо под окном диспетчерской, в полном безветрии мерно закачался незакрепленный крюк автокрана. — Землетрясение! — вскочил диспетчер и, не дожидаясь команды, вызвал ЦДП. Пока он докладывал о землетрясении и отказе Восточной линии, Хан очень быстро и холодно считал варианты. Единственная линия не «прокачивала» всю мощность, секунды оставались до перенапряжения и, следовательно, срабатывания аварийной автоматики. А когда она сработает, то, независимо от воли Хана, система развалится на несколько ручейков, питающих некоторых ответственных потребителей, причем компрессорной, поскольку отключилась Восточная линия, среди них не будет. Восстанавливать придется целый час, если не больше… И полчаса Резо останется вообще без напряжения. У него дизель хлипкий. «А главное, — удивительно спокойно подумал Толя, трижды, а затем еще дважды переключая коммутаторы, — когда я Мирзоеву обрублю питание, оставлю на полчаса вообще без света, он хорошо почувствует, насколько он у меня в руках. Нечего тянуть: кто сказал, что заявку надо отправлять после эксперимента? Завтра же утром отправим, а следующей ночью, если ремонтировать на Восточной немного, повторим наши игры». Автоматика сработала безупречно. На десятой минуте от включения установки нормальная схема, с транзитом на компрессорную, восстановилась. Хан быстро щелкнул тумблером переговорника и сказал: — Извини, но пришлось срочно отключить: у нас чепе, землетрясение опоры повалило. Динамик молчал. И как-то странно молчал: не слышно было даже треска помех. Тут Хан краем глаза увидел, что на мнемосхеме низковольтных сетей, у обозначения маленькой линии, по которой питались освещение и кое-какие мелочи опытной станции, горит лампочка. Толя резко крутнулся с креслом: нужный вольтметр зашкаливал, показывая режим холостого хода. Полная тишина в переговорнике ВЧ-связи и такой режим линии могли означать аварию либо на ней, либо в самом Шаймергене, на опытной станции. — Принимай систему, — бросил Хан диспетчеру, — и с рассветом высылай ремонтников на Восточную. И — выскочил на стоянку…Езда на «уазике» ночью — не самое большое удовольствие. Фары у машинки высоко, и очень трудно распознавать истинную глубину рытвин. Хан, сцепив зубы, взлетал и шлепался на жесткое сидение, а вездеходик вякал и скрипел всеми своими металлическими сочленениями. Под колесами заныл песок. Трясти стало меньше, но все время приходилось выворачивать руль, объезжая наносы. Хан, обычно весьма наблюдательный, не сразу заметил перемены вокруг. Но все же заметил и сбавил ход. Фары высвечивали только пятно впереди, но и по сторонам, и сзади машины в эту безлунную и беззвездную ночь не было темноты. Светом ровным и слабым, отчетливо рисующим каждый изгиб, светился сам песок, поверхность барханов. Толе показалось, благодаря необычному освещению, что сильно изменилась конфигурация песчаных гор. Словно бы за считанные часы крутизна склонов, внутренняя мощь, которая прежде чувствовалась в пропорциях барханов и ритме их повторения, сменилась каким-то приглушенным, осторожным скольжением. «Уазик» вылетел к опытной станции. Знакомый одноэтажный корпус, площадка открытого распредустройства, даже колея — в песке… Хан вдавил изо всех сил педаль тормоза. Машина понеслась юзом и, пропахав глубокие рвы, заглохла. Толя вывалился на песок, вскочил на ноги и, увязая в нем, побежал к песчаной горе, скрывающей большую часть лаборатории. Мирзоевский флигель, где помещался пульт управления, и большая часть основного корпуса Установка — были занесены полностью. Хан подбежал к крутому склону, туда, где под толщей песка был погребен флигель и, едва ли отдавая себе отчет в бессмысленности попытки, принялся руками отгребать тончайшую сыпучую пыль. Он отгребал, вкапывался и все повторял: «Нет, нет, не может быть, еще не поздно»… — пока не перехватило дыхание и жгучий пот не залил глаза. Хан выпрямился. Полупрозрачные песчаные вихри медленно и причудливо вились над песчаной горой. На площадку открытого распределительного устройства натекла песчаная речушка. Вот песок будто вспенился и приблизился к шинопроводам так, что засветился устойчивый разряд. А из глубины горы, оттуда, где помещалась Установка, доносился негромкий мерный скрежет — будто истирали металл миллионы маленьких напильников. «Я должен позвать людей. Мы все вместе восстановим, — не может же не остаться схем, записей…» Не оглядываясь, Хан вернулся к машине и повернул ключ. Но «уазик», безотказный рэсовский «уазик» почему-то не заводился. Даже не работал стартер. И молчал приемник.