Отвага - [22]

Машин почти не было. Только изредка проедет рейсовый автобус. Шоферы въезжали в станицу медленно, поминутно шипя тормозами и сигналя.

Тягуче тянулось время.

Струился ручеек старушек в белых платочках.

И только после того как церковь опустела и людская толпа растеклась по дорогам и дворам, я, усталый и голодный, поехал домой и тут же завалился спать.

А когда стали тарабанить в дверь и в окно, я не сразу понял: во сне слышу или наяву.

— Товарищ участковый! Товарищ милиционер! Митька Герасимов убийство может совершить!.. Помогите…

Во мне сработала армейская привычка. Я соскочил с постели, как то тревоге, и оделся в считанные секунды.

Мы бежали с пожилой женщиной, которая путалась в длинной ночной сорочке.

Из ее бессвязных криков я понял: она услышала, что сосед, Дмитрий Герасимов, грозится кому-то ружьем. И пьян «до бессамочувствия». А там, в хате, дети…

Я пытался вспомнить лицо Герасимова, но перед глазами почему-то маячил Сычов…

И когда мы добрались до герасимовского двора, который обступили несколько станичников, я понял, почему мне в голову лез Сычов.

Это был тот самый молодой мужик, в белой майке и синих штанах, который частенько захаживал в тир к Сычову с бутылкой.

Я увидел его в проеме освещенного окна, в той самой майке, с двустволкой наперевес.

Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими глазами…

Перед ним, всхлипывая и причитая, закрывала кого-то собой его жена.

Я лихорадочно обдумывал, как обезоружить пьяного, находящегося в бреду алкогольной горячки мужика.

Медлить было нельзя. Могло вот-вот произойти непоправимое.

Что делать? Что делать? От напряжения у меня стучало в висках.

Митька стоял как раз напротив двери. Если я ворвусь через сени, то столкнусь с ним прямо лицом к лицу. И не известно, что взбредет ему в голову.

Я обогнул хату и через открытое окно увидел Митькину спину…

— Митя, Митенька… Да что ж ты задумал, миленький? — жалобно плакала его жена. Из-под ее руки смотрело испуганное детское личико. Герасимов что-то бессвязно и грубо кричал.

Раздумывать дальше было нельзя.

И прежде чем Митька обернулся, я влетел через окно в хату, сбив с подоконника горшки с цветами, и кинулся к нему под ноги. В это время надо мной что-то разорвалось. В нос ударил кислый, едкий запах пороха. Вокруг зазвенел железный дождь. Его капли запрыгали по комнате, по полу…

Трудно понять, откуда у пьяного взялась такая сила! Он был словно буйнопомешанный. Я боролся с ним и боялся, что мне его не одолеть. Он был похож на крепкое, жилистое дерево с торчащими во все стороны сучьями, которые надо было обязательно сложить вместе, а то они здорово колотили и мяли меня…

Потом прибежали какие-то парни, по-деловому, сосредоточенно связали веревкой дергающегося подо мной Митьку.

Я огляделся. Вся комната серебрилась алебастровой пылью, а по ней ходил бледный, худенький мальчик лет пяти, в сатиновых залатанных трусиках, и молча собирал пятаки и гривенники…

Митька угодил в копилку, стоящую на старомодном резном буфете.

Я не знаю, почему тогда принял решение, чуть не ставшее для меня роковым. Может быть, потому, что вид Митьки был ужасен: безумные глаза, ходившее ходуном связанное тело, бычье мычание?

Оброненная кем-то фраза: «Теперь до утра не успокоится»?

Наставление преподавателей, что подобных нарушителей надо немедленно изолировать?

Тень смерти, в клочья разнесшая гипсовую кошечку?

Наверное, все вместе.

Мы дотащили его в мой кабинет почти на руках. Уложили на диван с потрескавшимся дерматином, и я остался один на один с Герасимовым коротать ночь…

Это потом я вспомнил во всех подробностях. Во всех деталях зыбкого, полудремотного бдения. И каждая секунда показалась значимой и полной смысла. Потому что эта ночь, как удар топора, разделила всю мою жизнь ровно пополам. На то, что было до и после.

Но все это было потом.

А тогда я сидел за своим столом, опустив отяжелевшую голову на руки, и смотрел на Митьку, зубами, вцепившегося в веревку и остекленевшими глазами уставившегося в потолок. Герасимова бил озноб. Кто-то зачем-то окатил его из ведра.

Диван под ним ходил ходуном, скрипя старческими пружинами. А потом он утих. Но минут через двадцать Герасимова снова стал бить озноб. Не решаясь сбегать домой за одеялом и не найдя ничего другого, я укрыл его сложенной вдвое суконной скатертью со стола.

Часа в три он притих. Я развязал ему руки. И вздремнул сам.

Часов в пять я проснулся оттого, что он сидел на диване и смотрел прямо на меня. Взлохмаченный, с синим, отекшим лицом.

— Голова трещит, — прохрипел Митька. — Опохмелиться бы…

Я молча налил ему стакан воды из графина. Он выпил ее всю судорожными глотками. Махнул рукой и снова повалился на диван, подбирая под себя ногами короткую скатерть и сворачиваясь в калачик.

Окончательно я проснулся часов в семь. Что-то подтолкнуло меня. Я открыл глаза. Комнату самым краешком коснулось солнце. Но этого было достаточно, чтобы вся ночь улетела бог знает куда.

Я смотрел на спокойно вытянувшегося Митьку. Его ноги вылезли из-под скатерти. У меня было такое ощущение, что я врач, переживший у постели больного опасный кризис его болезни.