Отто Бисмарк. Его жизнь и государственная деятельность - [14]

Как мы уже указали, дипломатическая деятельность Бисмарка во Франкфурте окончилась полным фиаско. Его просто удалили оттуда и в самом начале 1859 года назначили посланником в Петербург, чтобы, как он сам выразился, “охладить его пыл холодной невской водой”. Войну 1859 года Бисмарк не предусмотрел, а между тем нетрудно было предвидеть, что Франция, дав урок России, захочет заставить смириться и вторую по могуществу державу, а именно Австрию. Но Бисмарк об этой всеми ожидавшейся войне долго молчит. Он не взвешивает вопроса, какое положение должна занять Пруссия, следует ли ей держаться Австрии или Франции? Он слишком занят своими мелочными препирательствами с австрийскою дипломатией. Он не задается широким вопросом, нельзя ли воспользоваться ожидаемой войною для того, чтобы добиться объединения Германии под главенством Пруссии? А между тем решительный образ действий со стороны последней мог сразу двинуть дело германского объединения. Австрия пошла бы на значительные уступки, если бы Пруссия предложила ей свой союз против Франции. С другой стороны, и Франция оказала бы Пруссии мощную поддержку – даже в том случае, если бы Пруссия обязалась только принять угрожающее положение относительно Австрии. России тогда, как и в 1848 году, нечего было опасаться: ей нанесены были слишком тяжелые раны севастопольским погромом; она слишком была недовольна Австриею, отплатившей ей за венгерскую кампанию знаменитым изречением, что Австрия “поразит мир своею неблагодарностью”, и явно враждебным положением, занятым во время крымской кампании. Пруссия же, наоборот, воздержалась от всякой враждебности в этот критический для России момент, и, следовательно, в Петербурге отнеслись бы вполне сочувственно к решительному шагу Пруссии, против кого бы он ни был бы направлен, – против Франции или против Австрии. Германское общественное мнение решительно требовало вмешательства Пруссии для нанесения совместного с Австрией удара по Франции и руководствовалось, конечно, тем соображением, что совместная победа двинет дело объединения. Но обо всем этом нет и помину в высказанных Бисмарком в то время соображениях. Увлеченный своими мелкими препирательствами с австрийскими дипломатами, он просто радуется всякой неудаче Австрии и не упускает ни одного случая, чтобы излить на бумаге свое раздражение против нее. Во время крымской кампании он советует прусскому правительству придерживаться нейтралитета, предвидя, что поощрение Австрии может доставить последней крупный успех на востоке. Но на самом деле этот успех втянул бы ее в восточную передрягу и обессилил бы ее в пределах Германии. Бисмарк же высказывался тогда в том смысле, что восточный вопрос не имеет никакого реального значения для Пруссии. Каким недальновидным он, однако, оказался в этом отношении, если принять во внимание, что сам он впоследствии искал для Австрии на востоке вознаграждения за утраты, понесенные в Германии, и заключением тройственного союза фактически обязал Германию отстаивать с оружием в руках интересы Австрии на востоке! Во время войны 1859 года он то и дело советовал Пруссии воздерживаться от вмешательства в пользу Австрии, а между тем, если бы Австрия сохранила за собою Ломбардию, то это послужило бы причиною слабости Австрии, потому что ей постоянно угрожала бы опасность со стороны национальных стремлений итальянцев. Но Бисмарк всецело подчинялся чувству раздражения против австрийских дипломатов, думая только о том, как бы в данную минуту чем-нибудь им насолить. Этот дальновидный, хладнокровный, сдержанный государственный человек, с затаенной энергией преследующий ясно сознанную цель, как его изображают сторонники, то и дело пишет из Петербурга запальчивые письма, в которых требует, чтобы прусские дипломаты смирили Австрию, дали ей внушительный урок. Когда скромный русский студент, дававший ему уроки русского языка, спрашивает его, кому же должно быть предоставлено главенство: Австрии или Пруссии, он “весь багровеет, и глаза его, всегда немного прищуренные, широко открываются и как бы хотят выскочить из орбит”. Одно название Австрии его выводит из себя. Таким ли должно быть настроение серьезного государственного деятеля, в течение долгих лет обдумывающего цель, к которой он неуклонно стремится?

О пребывании Бисмарка в Петербурге мы не станем распространяться. Определенной дипломатической миссии он не имел. Отношения Пруссии к России были в то время вполне удовлетворительны, и Бисмарк имел полную возможность заниматься воспитанием своих детей, изучением русского языка и бесконечными охотничьими экскурсиями. Особенно его соблазняла охота на медведя. Нечего и пояснять, почему из всех русских характерных выражений ему особенно понравилось слово “ничего”, которое он даже выгравировал на своем портсигаре. В его натуре несомненно есть много такого, что соответствует настроению русского человека, когда тот произносит свое традиционное “ничего”. В отличие от других прусских посланников при нашем дворе он изучил русский язык довольно основательно, так что мог даже объясняться на нем, и одно время так к нему пристрастился, что, со свойственным ему увлечением, даже предлагал заменить во всех немецких гимназиях преподавание греческого языка русским. Конечно, это предложение не было принято и осталось столь же бесследным, как и вообще его деятельность в качестве посланника при нашем дворе. В наших великосветских кругах к Бисмарку отнеслись довольно сочувственно, потому что он представлял контраст с другими немецкими посланниками, отличавшимися педантичностью и сухостью в обращении. Бисмарк имел вид независимого человека, прекрасно умеющего держать себя в обществе и отлично владеющего французским языком. О России он составил себе, однако, довольно невыгодное мнение. “Русский народ, – говорил он, – имел бы блестящую будущность, если бы он не был поголовно заражен пьянством”. Кроме того, он вынес еще и такое впечатление, что всем хорошим, что есть в России, она обязана немцам. Эти широкие обобщения живо напоминают категоричность суждений, столь свойственную общественной среде, из которой вышел великий германский канцлер. Пребывание Бисмарка в Петербурге было, впрочем, непродолжительным. Уже в начале 1862 года он был вызван в Берлин и более в Петербург не возвращался. Ему предназначался более видный пост.