Оттепель - [25]

Вчера он провел вечер у Коротеева. Они говорили о литературе. Савченко вдруг спросил: «Дмитрий Сергеевич, почему вы тогда, в клубе, напали на Зубцова?» Коротеев усмехнулся и не ответил. Потом он ваял с полки книжку. «А стихи вы любите?» Савченко заулыбался: «Кажется, больше всего…» Коротеев начал читать:

…Они расстались в безмолвном и гордом страданье

И милый образ во сне лишь порою видали.

И смерть пришла, наступило за гробом свиданье…

Но в мире новом друг друга они не узнали.

Савченко восхитился и сразу померк, погасли глаза, исчезла яркая улыбка: вспомнил Соню. Встречаемся, разговариваем, а смотрит на меня как на чужого… Странно — тогда, в лесу, мне показалось, что любит, целовала и так глядела, так глядела, что до сих пор, только вспомню, хочется побежать к ней, сказать: «Соня, да ведь это я…»

Он посмотрел на Коротеева. Тот сидел неподвижно, уронив книгу на пол. Они долго молчали. Наконец Савченко набрался смелости:

— Дмитрий Сергеевич, как по-вашему, если у человека есть чувство, он должен бороться за свое счастье? Мне иногда кажется, что это унизительно…

Коротеев едва заметно усмехнулся.

— Конечно, нужно бороться. Прорваться сквозь туман…

Савченко снова заулыбался.

И вот он пришел к Соне, он скажет ей все, прорвется сквозь туман, достанет свое счастье.

— Соня, пойдем погуляем. Мне нужно тебе много сказать, а здесь не говорится…

— Холодно на улице. Но если хочешь, пойдем.

Мороз снова крепкий — подул северный ветер. Люди идут быстро, а Савченко и Соня не торопятся, им некуда торопиться. Со стороны они кажутся счастливыми влюбленными, а они все время спорят. Савченко говорит о Коротееве, об автоматическом управлении, о Берлинском совещании, об итальянском фильме, который недавно показывали в клубе, и на все, что он говорит, Соня возражает (только о станках она ничего не сказала).

— Фильм замечательный! — восторгается он. — Когда мальчик рассердился на отца, я чуть было не заплакал.

— Сентиментально. Есть хорошие места, но конца нет. Я так и не поняла, что будет делать этот безработный — пойдет к коммунистам или останется несознательным…

Еще двести шагов. Савченко восторженно говорит о Франции:

— Никогда французы не допустят ратификации…

— Ты о ком говоришь? О коммунистах или о парламенте? Нужно считаться с реальными силами. Ты всегда увлекаешься…

— Я говорю именно о реальном. Ты ведь учила, что идеи, доходя до сознания миллионов, становятся материальной силой.

— В будущем, а мы говорим о том, что сейчас…

Еще двести шагов.

— Журавлев сегодня зря обругал одного фрезеровщика, назвал его бракоделом. Вообще он негодяй.

— Ты всегда преувеличиваешь. Отец говорит, что он заурядный человек, бюрократ.

— Коротеев тоже так считает. А по-моему, негодяй. Теперь он совсем взбесился, после того, как его бросила жена. Ты слыхала об этом?

— Слыхала, хотя это сплетни. Меня не интересует его личная жизнь.

— А меня интересует. Я хотел бы понять: какая женщина могла его полюбить? Я сегодня спросил Коротеева, что он думает о жене Журавлева, он ведь у них бывал, но он ничего не ответил — спешил. Я убежден, что она лучше его, и вообще это хорошо, что она его бросила.

— Не вижу ничего хорошего.

— А если он негодяй?

— Могла раньше подумать.

— Твой брат сделал портрет Журавлева?

— Кажется, да. Я не видела.

— А почему он решил изобразить такого негодяя?

— Не знаю. Наверно, заказали. Спроси его.

— Нет, я не стану его спрашивать. Когда Сабуров говорил про искусство, мне понравилось. А у твоего брата странные идеи. Он, по-твоему, говорил всерьез или разыгрывал?

— Не знаю. Он как ты — вы оба живете только своими впечатлениями, но он все видит в черном цвете, а ты — в розовом.

— А ты?

— Я о себе не говорила. Я вижу так, как есть.

Они прошли много раз до аптеки и назад. Теперь Савченко говорит о книге, которую недавно прочитал:

— Никакой это не реализм, просто принижение человека…

Соне книга тоже не нравится, но она сердится на Савченко:

— Не нахожу. По-моему, интересный роман, поставлена большая проблема. Но ты не считаешь, что литературную дискуссию можно отложить? Слишком холодно. Ты, кажется, хотел мне что-то сказать? Говори. А нет — так пойдем домой, будем чай пить.

Савченко молчит. Вот уже красный кирпичный дом. Он говорит себе: сейчас или никогда. Какая глупость, что нет слов, вот совсем нет, как будто я их растерял на снегу!

— Соня, я тебе сейчас скажу… Ты не смейся, но я без тебя не согласен… Сквозь туман, сквозь снег, все равно…

Она молчит. Он берет ее за руку, губами касается ее холодных губ. Она шепчет печально:

— Не нужно… Пропасть между нами… Такая пропасть, что голова кружится…

Через секунду, придя в себя, она уже обычным голосом говорит:

— Я ведь тебе сказала, что у нас слишком разные характеры. Хватит об этом… Хочешь чай пить с нашими? Ну, что же ты молчишь? Не хочешь?

Савченко в гневе отвечает:

— Ты мне еще не сказала, что дважды два — четыре и что нужно держать деньги в сберегательной кассе!

Надежда Егоровна зовет:

— Соня, ужинать иди. Отец сказал, что Савченко приходил. Почему ты его ужинать не оставила?

— Он спешил на совещание, я его немного проводила — голова болит. Мама, я ужинать не буду — так и не прошла голова…