Отступница - [24]

Судебные документы — это протокол страшной связи, в которой не было никакой сердечной склонности. Они описывают брак семнадцатилетней девственницы из деревни с опытным городским прожигателем жизни, показывая, как столкнулись два непримиримых — мира и два разных отношения к жизни, как мать пыталась сохранить свое достоинство, а отец пытался сломить ее волю.

Они описывают бесчеловечную систему браков, заключаемых родителями, где желания женщин не играют никакой роли. Они описывают общественную реальность, в которой сначала умерла душа матери, а затем — и ее тело.

Это был жестокий протокол, снова вскрывший раны в моем сердце. Я читала его, будучи не в состоянии сосредоточиться, но плакать я уже не могла. Я прочитала его еще раз, и от боли в сердце у меня перехватило дух. Я обняла Асию, а Асия обняла меня, Это успокоило меня. Но боль не хотела уходить. Эта боль останется со мной навсегда.

Асия сказала:

— Я думала, что ничего худшего, чем смерть мамы, со мной уже не может случиться. Но на самом деле впечатление от этих документов — худшее из всего, что мне довелось до сих пор пережить.

После недели молчания она сказала:

— Мама умерла гордо. Она не потеряла свою честь даже в смерти.

Когда я сегодня думаю о том, что никто не хотел помочь матери, что никто не хотел предотвратить ее смерть, о которой она предупреждала, о том, что все знали о ее разбитом сердце, — я прихожу в ярость и отчаяние. Это не злость на отца. Отец тоже уже умер. Это — гнев на социальную систему, в которой женщины являются людьми второго сорта, полностью отданными на произвол мужчин. Без единого шанса.

До самой смерти.

Часть 3 АГАДИР, МАРОККО 1979–1993

На следующий день

После убийства отец исчез. Позже на допросе в уголовной полиции он рассказал, что отмывал нож. Затем пошел на базар и бесцельно шатался там между прилавками. Потом пошел к морю и смыл с себя кровь своей жены, нашей матери, и вину со своего сердца. Он вроде бы несколько часов провел в холодной соленой воде, оттирая свое тело песком.

Мы, дети, не пошли никуда. Захра Эмель, наша соседка, забрала нас к себе в дом.

— Не выходите больше на улицу, — сказала она, — оставайтесь дома.

Она все еще боялась нашего отца. Я держала Уафу за руку как и обещала маме, и даже не заметила, что так сжала ее маленькие пальчики в своих, что ее кисть побелела, а кончики пальцев посинели.

— Уарда, — взмолилась Уафа, — отпусти меня! Мне больно!

Я ослабила хватку.

— Я не могу отпустить тебя, — сказала я, — мама хотела, чтобы я тебя всегда защищала.

Лала Захра была толстой спокойной женщиной. К ней и помчалась Фатима Марракшия, когда увидела огонь на крыше нашего дома. Семья Эмель единственная на нашей улице имела телефон. Лала Захра немедленно позвонила на работу своему мужу Мохаммеду. Си Мохаммед сообщил в полицию.

Для меня ситуация была просто ужасной. Разве мама не просила меня, чтобы я предупредила соседей? Разве я не была виновна в ее смерти? А сейчас я сидела у соседей, которым я ничего не сказала. Будут ли теперь они все меня ненавидеть? Указывать на меня пальцами? Презирать меня?

Я крепко сжала руку Уафы и решила, что последние слова матери останутся тайной, которую я похороню в своем сердце навечно.

Более двадцати лет я хранила верность этой клятве. Мое сердце болело от тяжести вины, но мои губы не хотели выдавать тайну.

Со временем я все больше злилась на мать и на боль в своем сердце. Зачем она возложила на меня такую ответственность? Как она могла быть такой эгоисткой, возложив ее на ребенка? Бывали в моей жизни дни, недели и месяцы, когда я ненавидела мать. Она сделала меня виновной. Она разрушила мою душу. Мое детство — на ее совести.

В конце концов я забыла свою злость и свою вину — до тех пор, пока в 1998 году в Мюнхене я случайно не попала на лечебное занятие по так называемым семейным расстановкам. Я хотела оказать услугу своей подруге, которая изучала психологию. Но на самом деле это она оказала услугу мне. Очень болезненную услугу.

Женщина-психотерапевт с помощью студентов представила мою семью: мой отец в тюрьме, мертвая мать на полу аудитории для семинарских занятий, сестры сидят, прижавшись друг к другу, рядом со мной на корточках.

Для меня создавшаяся ситуация была просто жуткой. Я чувствовала, что меня используют в своих целях: эти чужие люди в чужой стране на чужом языке выворачивают наизнанку всю мою жизнь! Я заплакала и вышла из помещения. Мое страшное прошлое вернулось в настоящее. Оно овладело мной. Оно угрожало задушить меня.

Я вернулась домой со своим сыном Самуэлем.

Две недели спустя я решила указать группе, проводящей терапию, на то, что они сделали со мной.

— Вы использовали меня в своих целях. Моя судьба была для вас всего лишь наглядным пособием. Затем вы меня отпустили, даже не предложив помощи! Это унижение человека.

Студенты пытались успокоить меня. Но я больше не хотела с ними разговаривать. Они вернули меня в прошлое против моей воли, а теперь я была отдана на произвол моих воспоминаний. А тайна моей вины теперь уже снова крепко сидела в моем сознании. Каждый день, каждый час, каждую минуту.

Лишь два года спустя, впервые заговорив с сестрами о нашей судьбе, я призналась им в этом.