Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня, 1996 год - [14]

Не обращая внимания на всё это, мы шли, взявшись за руки, по заснеженной улице, понимая, что нам дана всего лишь одна затяжная секунда, место в которой выделено только на двоих.

Мы остановились, и я сказал ей:

— Дальше не ходи, до вокзала я дойду сам.

Она прижалась ко мне, маленькая и беззащитная, ухватившись руками за солдатский бушлат, в который я был одет.

— Ты ещё приедешь? — спросила она.

Подняв голову вверх, она пыталась заглянуть мне в глаза, и снег, падая ей на лицо, таял, и каплями слёз стекал по щекам. Я погладил её по голове, вытер ладонью мокрые щеки, и понял, что должен сказать то, во что она не хотела верить.

— Я больше не приеду, через два дня у нас отправка.

— Может быть, получится опять, как сегодня?

Она ждала маленького чуда, и я понимал, что не в праве лишать женщину надежды получить хоть немного сказки, в которую она хотела верить.

— В этот раз удалось вырваться из бригады на полдня, — ответил я ей, — может ещё раз получится, если отпустят.

Она была благодарна мне и за эту нелепую и никчемную в своём обмане фразу и, приподнявшись на цыпочках, обняла меня за шею.

— Приезжай скорее, я буду ждать тебя.

Я поцеловал её в губы, прижался небритой щекой к её щеке, и понял, что слёзы были настоящие.

Она не спрашивала, куда я уезжаю, понимая всё с полуслова.

Просматривая по телевизору «Новости», я впивался глазами в экран, когда показывали репортажи «оттуда», нервничал, слушая безликие и жуткие, по своей сути, фразы из военных сводок: «в ходе боестолкновений федеральные войска понесли значительные потери», и тогда она спрашивала меня:

— Почему ты хочешь туда?

— Так надо.

— Кому надо?

— Тебе и мне. России надо. Не будет её, не будет и нас.

Где-то в глубине души она понимала, что эта встреча может быть для нас последней, но она уже не могла ничего сделать, что бы помешать этому. Оставалось только одно — продолжать верить в сказку.

Я обнял её ещё раз и, повернувшись, пошёл. Не услышав за спиной её удаляющихся шагов, я остановился и повернулся к ней.

Она стояла и смотрела мне вслед.

Пласты сознания сдвинулись, обнажая до крови оголённые нервы. Картинки старого кино моей до этого немой жизни закрутились в сознании в стремительном хаосе, опережая друг друга и нарушая хронологию прошлого, но секундное смятение сменилось вдруг покоем и равновесием.

Хроника порванной плёнкой улетела, исчезла в сумраке сознания, и в памяти осталась одна лишь фотография: белый снег и маленькая хрупкая женщина, глаза которой со страхом и нежностью смотрят на меня.

— Иди домой, не провожай меня, — сказал я ей.

Она не ответила, и только махнула мне рукой, продолжая стоять на месте.

Я повернулся и ушёл в заснеженную февральскую ночь по направлению к железнодорожному вокзалу.

Она стояла, взглядом провожая меня — моя любовь, моя нежность, мой талисман…

Впереди ждали грязь дорог и окопы, зарытые в землю палатки и шальные наступления на позиции противника, кровь друзей и врагов. Война имела страшную пьянящую красоту, которая втянула меня в свой заколдованный круг и сделала вечным заложником памяти.

Два месяца боевых действий, в которых я и мои товарищи были участниками, пролетели как один день. Выжатый и обессиливший, пройдя до конца свой солдатский путь, я, казалось, вырвался из страстных объятий войны, вздохнул с облегчением, окунувшийся в мирную размеренную жизнь, но не заметил тогда самого главного — война крепко держит меня, привязанного к ней «наркотической» зависимостью памяти.

Она до сих пор бестактно напоминает о себе, и подсознание вдруг вскрывает, к месту, и не к месту, россыпь ставших уже старыми пожелтевших фотографий. Ностальгия мучает душу и отправляет сердце в очередной штурмовой рывок — туда, где остались руины Грозного, Старого Ачхоя и Орехово, туда, где блуждает потерявшаяся память.

Кувыркаясь в бешеном круговороте воспоминаний, с необычайным трепетом, как великие святыни, мысленно перебираю спрятанные в тёмных уголках подсознания «снимки». Я снова там, где моя память, и блуждающая душа моя, истосковавшаяся по покою, в смятении ищет остановки, готовая выхватить меня из дикой лезгинки виртуальной войны. И тогда на помощь мне приходит моё сердце. Вырываясь из очередной атаки, оно резко сметает со стола памяти лишние фотографии, оставляя только одну: белый снег, и маленькая хрупкая женщина, глаза которой со страхом, нежностью и надеждой смотрят в след мне — уходящему в белёсую ночь страшной неизвестности войны…

«Негритята»

Сырой, промозглый ветер заставлял их сильнее прижиматься друг к другу. Образовавшееся вокруг огня плотное кольцо было похоже на большую грязно-зелёную многоголовую черепаху. Каждая из голов вжималась в панцирь своего драного бушлата, стараясь сохранить в себе хоть немного тепла, подаренного находящимся в середине круга пламенем.

Мы подходим к ним, но «черепаха» не обращает на нас внимания — каждая из «голов» боится отвлечься на наше появление, опасаясь потерять отвоёванное у окружающих товарищей место у огня.

Какое-то мгновение мы молча наблюдаем сгорбленные спины, но неожиданно «круг» первым начинает диалог. Слова одного из обратившихся к нам были одобрены не какими-либо возгласами, не вздохами, выражающими общую сопричастность к сказанному, как это часто бывает в подобных ситуациях, но мы уловили солидарность в виде некоего общего лёгкого движения, прокатившегося по плечам и спинам тех, кто сгрудился у огня.