Отступление - [28]

Почему жена Ицхока-Бера не лечится как следует? Есть ведь и другие средства, кроме банок и горчичников.

Пахло мазанкой с глинобитным полом, и целебными травами, и свежим зеленым камышом, постланным под ноги у кровати, и было странно, что в такую жару на окнах висят лишь короткие красные занавески.

Наконец Ханка решила оставить Хаиму-Мойше записку, мол, она приносила ему маленькую статуэтку Мейлаха; она считает, что статуэтка принадлежит скорее ему, Хаиму-Мойше, чем ей, все-таки он был самым близким Мейлаху человеком; она уверена, что родственник мадам Бромберг, студент, не будет возражать; она хотела бы подарить статуэтку Хаиму-Мойше на день рождения, но не знает, когда он родился, и никто в Ракитном не знает.

Перечитала написанное и вдруг испугалась: как же так, она пишет записку Хаиму-Мойше! Мало того, у нее просто ужасный почерк! Странно, что она прежде не замечала, какой у нее отвратительный почерк, и только сейчас это поняла…

Она порвала записку и оставила статуэтку жене Ицхока-Бера. Бледная от волнения, Ханка попросила ее передать Хаиму-Мойше, что приглашает его к себе домой. Если можно, пусть придет в начале недели.

XV

В начале недели под горой, в старом городе, загудела летняя ярмарка. Она началась в воскресенье и продолжалась три дня.

Это было веселое время для Ракитного.

Галантерейщики с нижней, плохо вымощенной площади вывесили у дверей яркие женские платки, разложили отрезы крашенины и дешевого, скверно пахнущего ситца. С самого утра радостный шум поднимался вместе с жарким дыханием молодого лета к новехонькому солнцу и празднично-голубому небу. Из окрестных деревень, спрятанных в глубоких, тихих долинах, по дорогам, перекинувшимся через зеленые возделанные холмы, пешком и на телегах тянулись и тянулись в город запыленные потные крестьяне.

Лишь около одиннадцати утра на многолюдных улочках в низине начинал стихать тысячеголосый шум, перемешанный с вечной суетой сует, визгливыми бабьими голосами и ленивыми блуждающими звуками гнусавой гармошки. Деревенские лошади чихали от запаха свежего сена, поднимали морды к голубому небу и весело ржали.

А в это время богатая, чистая часть города, та, что на горе, все еще была спокойна, окутана сытой тишиной долгих скучных будней. Занавеска на открытом окне ждала, когда же ее тронет легкий ветерок, и надоедливый нищий, страдая от жары, бродил от дома к дому, стучась в запертые парадные двери.

Длинная центральная улица, залитая солнечным светом, совершенно безлюдна. В начале Берижинецкого тракта, там, где стоят стройные молодые тополя, тоже никого. На окнах в доме Ойзера Любера, похожих на окна вокзала, неподвижно висят роскошные длинные шторы. Внутри свежо, прохладно. Ойзер Любер еще не вернулся. Маленький Мотик скандалит, требуя, чтобы его отвели на ярмарку. Он сидит на паркете и колотит ножками, рыдая во весь голос, а вокруг него бегает взволнованная Ханка.

Рано утром, когда в доме все еще спали, громко зазвонил дверной колокольчик. Может, его дернул кто-то из тех сорванцов, которые пасут гусей на пустынной окраине, но мог позвонить и кто-нибудь другой. Ведь недалеко от города, на склонах горы, раскинулся лес, в лесу живет Хаим-Мойше, а жена Ицхока-Бера могла ему передать… Могла передать ему, о чем просила Ханка. И вот теперь она ждет, но никто не приходит.

Во второй половине дня, когда палящее солнце уже начало понемногу клониться к закату, Ханка все-таки пошла с Мотиком вниз, на ярмарку. Мотик житья не дает, требует идти быстрее, а Ханка хмурится и крепко держит его за руку, как мама: «Куда он летит?.. Вон, его чуть не переехали».

Новая лайковая перчатка расстегнулась, яркий раскрытый зонтик упал прямо на землю. Кухарка, несущая с рынка огромную кошелку, толстая и потная, с изрытым оспой лицом, поднимает зонтик и замечает, что Мотик — не ребенок, а напасть, чертенок какой-то: «Так и норовит у лошадей под брюхом пролезть, этот Мотик».

У входа на ярмарку, где возле телег стоят, отдыхая, распряженные лошади, хрустят овсом, машут хвостами и роняют яблоки на дорогу, Ханке и Мотику навстречу попадается черное атласное пальто мадам Бромберг. С ней коротконогая и курносая жена реформистского раввина, новенькая в городе. Госпожа Бромберг ведет ее под ручку и что-то говорит, а та смотрит маслеными черными глазками и не отвечает. Обе такие нарядные, словно с помолвки. Особенно госпожа Бромберг; она носит теперь золотое пенсне и, когда изрекает что-нибудь умное, сжимает губки и ждет, что весь мир бросится к ней с объятиями. Она никогда не забывает, что она — образец. Лет четырнадцать назад она первая в округе вышла за двоюродного брата «по любви», и все об этом знают. Дамы стараются ей подражать, во всем следуют ее примеру… Сейчас она возвращается с ярмарки, где надеялась среди отрезов ситца найти что-нибудь приличное — хотела сделать служанке подарок.

С минуту раскрытые женские зонтики правильным треугольником стоят среди куч конского навоза, и мадам Бромберг берет Мотика за подбородок. Она сердито поджимает губы: «Почему он такой нехороший, этот Мотик? Такой нехороший…»

Да, все воспитывают Мотика. Все знают, что его старший брат Бума — никчемный человек, неуч и негодяй. Однажды он стащил из дома приличную сумму и сбежал; он был замешан в грязной истории студента Бриля и чернявой швеи Лейки, а теперь, в двадцать три года, еле-еле поступил где-то за границей в техническое училище. Все воспитывают Мотика, все помнят, что его замечательная мама умерла такой молодой.