Отрубленная голова - [66]

— Конечно, это чушь, — заявила Джорджи. — Я абсолютно нормальна, куда нормальнее большинства психоаналитиков!

— Благодарю вас, моя дорогая, — отозвался Палмер, — я в этом не сомневаюсь. Но нужно немного привести себя в порядок. Вреда от такого лечения не будет.

Через несколько дней Джорджи расскажет Палмеру о своей сексуальной жизни и ничего не утаит, мелькнуло у меня в голове. Я пододвинулся и потрепал ее по руке. Джорджи вздрогнула.

— Дитя мое, увы, я не смогу провести целый день у вашей постели, — заторопилась Антония. — Я записана к своему парикмахеру. Мне пора. — Не глядя на меня, она поднялась с кровати и расправила элегантный весенний костюм. Вид у нее был сияющий.

— Я подвезу тебя, — предложил Александр. — Мне надо заехать и помочь в устройстве выставки. — Он смерил Джорджи глубоким, печальным взглядом, сжал обеими руками ее ногу под одеялом и удалился из палаты следом за Антонией.

Светило солнце, яркое, холодное солнце конца января, и в воздухе обманчиво запахло весной. От этого в палате стало веселее. Я принялся размышлять, не отправиться ли и мне, оставив с Джорджи Гонорию и Палмера. Сегодня днем мне предстояло дегустировать рейнвейн. Я бы еще успел. Но я ощутил, что мне трудно двигаться и говорить, будто на меня направили какой-то парализующий луч. Палмер держал Джорджи за руку. Он тоже замечательно выглядел — взгляд у него был чистый и ясный, лицо загорелое, гладкое, без морщин, а коротко стриженные волосы — нежные и сухие, словно мех. Я обратил внимание, что он весь светится, и предположил, уж не возобновилась ли у него связь с Антонией. Но нет, это невозможно. Через голову Палмера я посмотрел на Гонорию Кляйн. На ее лице застыла улыбка, как у древней статуи.

— Не лучше ли вам сейчас пойти погулять, дети мои? — произнес Палмер. — Я хочу серьезно поговорить со своей пациенткой.

Я поднялся и сказал:

— Ладно, до свидания, — и поцеловал Джорджи в лоб.

Она что-то прошептала и улыбнулась мне, ее лихорадочно блестевшие глаза сузились от тревоги. Я вышел, стал спускаться по лестнице и услыхал шаги у себя за спиной.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Гонория Кляйн догнала меня у выхода из больницы, и я спросил, не глядя на нее:

— Можно мне вас подвезти?

— Да, — ответила она, и мы молча двинулись к машине.

Я почти не запомнил, как мы ехали до Пелхам-крессент. Странно, но впоследствии это путешествие слилось в моем сознании с первой поездкой Гонории с вокзала на Ливерпуль-стрит. Помню только охватившее меня возбуждение и уверенность в том, что мне следует сделать. Был час пик, и при постоянных транспортных пробках Бог, хранящий пьяных, оказался милостив и ко мне.

Когда мы приехали, я выбрался из машины и провел Гонорию в дом, что, похоже, ее не удивило. Она открыла дверь, придержала ее для меня, а затем направилась в гостиную. При ярком солнце мрачная комната выглядела поблекшей, лишенной души, словно яркий свет убивал теплоту ее темных, богатых красок. Комната казалась пыльной. Я вошел и закрыл за собой дверь. Мы смотрели друг на друга, стоя в разных концах комнаты.

И тут я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Помню, что я отчаянно стучал запястьями по дверной панели, словно боль помогала мне успокоиться. Она наблюдала за мной, как и прежде, с улыбкой древней статуи, и я ощутил ее душевную силу. Я стал дышать ровнее.

Пристально и безжалостно глядя на меня, Гонория ждала, когда я заговорю.

— Надеюсь, вы понимаете, что я вас люблю, — произнес я наконец.

Она обдумала мои слова, склонив голову в мою сторону, точно продолжая слушать, а затем ответила:

— Да.

— Но наверное, вы не представляете себе силу моего чувства, — добавил я.

Она слегка отвернулась и сказала:

— Это не имеет значения. — Говорила она спокойно, но усталого безразличия в ее голосе я не уловил.

— Что не имеет значения — моя любовь или ее сила? — переспросил я.

— Последнее. Меня трогает, что вы меня любите. Вот и все.

— Нет, не все, — возразил я. — Гонория, я безумно хочу вас и буду бороться за вас как одержимый.

Она покачала головой, обернулась, и ее глаза встретились с моими.

— Для такой любви нет места, — отрезала она. Это ее «нет места» как бы подразумевало, что она исследовала всю вселенную и сложила ее в ящик.

Это меня не устраивало. Я поинтересовался:

— Когда вы почувствовали, что я люблю вас? — Подобный вопрос мог задать только влюбленный.

— Когда вы набросились на меня в подвале.

— Значит, вы поняли, зачем я приехал в Кембридж?

— Да.

— Но вы не сказали об этом Палмеру.

Она прямо-таки впилась в меня взглядом, и я заметил, что в ее глазах промелькнуло что-то холодное, змеиное. Я вновь увидел мысленным взором ее смуглую грудь, вспомнил, как застал ее с братом и как меня потрясла не столько сама сцена, сколько то, что я сделался ее свидетелем. Этого она мне никогда не простит.

— Вы написали мне лживое письмо, — заметила Гонория.

Она стояла и смотрела на меня, наклонив голову, поднятый воротник ее пальто подпирал черные волосы. Руки она держала в карманах.

— Я написал вам глупое письмо, — уточнил я. — В то время я не сознавал, что оно лживое.

Наступила пауза. Я испугался, что она прогонит меня, уцепился руками за дверь и разве что не молился. Я почувствовал на расстоянии, что она колеблется. Если бы только мне удалось найти нужные слова, я заставил бы ее говорить. Сумел бы в этот краткий и жизненно необходимый миг удержать ее, но один промах — и меня погонят прочь.