Отрочество 2 - [43]

– Сей достойный муж, представляющий голландскую общину Петербурга, организовал санитарный отряд в бурские республики, – токовал Вениамин, полагая свой несколько косноязычный и изрядно высокопарный рассказ достойной компенсацией за мою работу, – ну и мы с товарищами сочли уместным…

– Господа… – в круг костра вступил Николай Ильич – невысокий, несколько рыхловатый земец, занимавшийся прежде статистикой, а теперь вот решивший отведать войны и африканской экзотики, поддавшись всеобщей экзальтации, и к собственному немалому изумлению, оказавшийся в сих диких краях. Невысокий, лысеющий, уже не слишком молодой и всё ещё неженатый, он производил впечатление человека, бесконечно далекого от обыденной жизни.

Понять, што он делает в Африке, я решительно не могу. Впрочем, таковы все члены этого отрядика, и чем дальше, тем больше я подозреваю, што к Мафекингу их отправили просто по принципу полнейшей ненужности в иных местах. Здесь же они хоть и не приносят никакой решительно пользы, но и какого-либо вреда от них не видно.

После череды жестоких боёв первых дней, осаждать город остались всё больше степенные бородачи с ревматизмом, выздоравливающие после ранений и болезней бойцы, да безусые мальчишки, слишком горячие и бестолковые для маневренных боёв. Ну и… эти.

Справедливости ради, инфузорий и чудил разного рода хватает среди добровольцев из всех стран, отчего и отношение африканеров к добровольческому движению самое скептическое. Приветствуются разве што технические специалисты, сопсобные встать в строй без досужей космогонической болтовни.

Приподняв новёхонькую, но уже изгвазданную и прожжённую бурскую шляпу, Николай Ильич вполне светски раскланялся.

– Михаил… – к брату, сидящему у костра с кружкой чая, небрежно легла на колени куртка, – будьте добры…

– Николай Ильич, – обманчиво мягким тоном обращаюсь к земцу, – вы ничего не попутали?

– О… прошу прощения… – сконфузился, и будто бы даже обиделся он, – я думал, што если он портной, то…

Не договорив, земец резко нагнулся, взял свою драную куртку и удалился с видом человека, оскорблённого в лучших чувствах. Вся его худая спина и напряжённая шея, даже сама походка, выражали оскорблённое самолюбие.

– Кхм… – прервал бесконечный рассказ Вениамин, заулыбавшись смущённо и показывая кариозные кривые зубы, – право слово, неудобно вышло. – Я думаю, Николай Ильич не хотел никого обидеть, но в самом же деле – кажется совершенно естественным, когда люди заняты делом, к которому они предназначены. Вот он и…

– Неужели?

– Да-с! – воодушевился уже изрядно нетрезвый Вениамин моим участливым вниманием, – Каждый человек должен заниматься предназначенным ему делом, не ропща на Бога и не завидуя представителям высших сословий…

Я слушал, искренне недоумевая – это он всерьёз? Нам? А… бренди на пустой желудок! Што на уме, то и на языке?

– … мне, право слово, бывает неловко, – рассуждал он с превеликим апломбом, – но такова природа человека! Один, рождённый в курной избе от людей, ведущих жизнь мало отличимую от скотской, и другой – рождённый от благородных родителей, буквально с молоком матери впитывающий высокие моральные ценности…

– Ага, – сказал я, дошивая башмак, – держите, Вениамин. И… ступайте. Здесь вам больше не рады.

– Я… – осёкся внезапно тот, – вы не так… простите.

Так и не став одевать второй ботинок, Вениамин ушёл, ссутулившись и бормоча што-то на ходу. Мясо на углях, и без того пережаренное, начало уже дымиться, а потом и затлело.

– Вот и поговорили, – хмыкнул Мишка, выплёскивая остатки чая с заваркой в заискривший костёр.

– Здесь заночуешь, или в коммандо пойдёшь?

– В коммандо, – брат потянулся, вставая, – доброй ночи.

– Доброй.

– Хуррай!!! – боевой клич англичан разорвал сверчковую тишину ночи, и сразу – выстрелы, звуки рукопашного боя, стоны умирающих, полное боли ржанье лошадей, задетых пулями в сумятице боя.

Упав с полотняной своей постели, я как был в одном белье, так и выскочил на улицу с карабином в одной руке, и бутылкой бренди в другой. Алкоголь – в тлеющие угли костра, выдернув пробку зубами, и туда же – ворох травы, предназначенной для утренней растопки.

– Дрова! И виски на них! – напрягая на шее жилы и силясь переорать ночной бой и свой испуг, кричу Саньке, выскочившему из палатки на четвереньках, – Свет!

– Пресса! Некомбатант! – выскочивший на меня ополченец Мафекинга не слышит, в глазах боевое безумие, длиннющий штык блестит самым устрашающим образом, выпад…

Выстрел! Мёртв. Набежавшие товарищи его не хотят слышать моих криков, видеть надписи «Пресса» на палатке, различимых вполне в разгоревшемся алкогольном свете костра.

Падаю, заметив направленную в мою сторону винтовку, в падении пытаюсь повернуть своё оружие…

Вспышка выстрела, и Санька на фоне костра, вылетевший из палатки с револьвером в руке. Широкий замах, и бутылка с алкоголем летит в голову второму стрелку. Оскалившись, тот отбивает её дулом винтовки, потеряв на секунду концентрацию, и я, покатившись ему под ноги, заплетаю их, валя бритта наземь. Подвернувшимся под руку поленом – по голове! Н-на! Ещё! Ещё!

Вскакиваю, и успеваю, подхватив чужую винтовку, отбить штыковой выпад, да по всем канонам фланкирования – длинным коли! Винтовка застряла то ли в позвоночнике, то ли меж рёбер, и я, оскалившись совершенно безумно, приходя в полное боевое неистовство, уперевшись босой ногой в кровящий живот, выдёргиваю штык.