Отражения - [10]

— Мой отец, сын Гашека, был архитектором. У мамы тоже была техническая специальность. Но она была дома. В пятидесятых годах, на волне сталинских репрессий, отца арестовывали. А я родился в 1949-ом году. Отец тоже пытался быть как мой дед, писал, показывал кому-то, но…

Я же полковник-танкист в отставке, хотя на самом деле всю жизнь проработал в военной чехословацкой газете. Со мной, как с внуком, и раньше, и теперь тоже многие хотят выпить пива, подружиться, как с Гашеком. Но я говорю — В семье достаточно одного гения…

О Ярославе Гашеке написано более тридцати книг. Его Швейка перевели на 58 языков. Швейку ставят памятники.

Памятнику самому Гашеку почему-то в Чехии не было, кроме одного, едва созданного и выброшенного после ухода от власти коммунистов. Гашек, как анархист и троцкист в русской революции, но пьяница и неудобный для всех гений — разгильдяй, до и после нее, официальной власти не нравился. Не вписывался в нужные (и нудные) каноны.

Только в 1989 году в Праге была названа улица его именем.

В 2005 году в Липнице поставили статую писателя напротив его первого и последнего дома. Но она поначалу долго лежала у местного аэродрома, сваленная вместе со статуей Ленина и чешского коммуниста-вождя Готвальда…

«Человек может остаться свободным на этом свете только в качестве идиота».

Я. Гашек

Еврейский солдат вермахта

Война застала его в украинской Шепетовке, где молодой учитель начал работать в школе. Мобилизованный, он отступал вместе с армией, пока не был ранен и не оказался в ростовском госпитале. Там к нему обратился офицер советской разведки с предложением после выписки пройти курс в диверсионной спецшколе.

— Нас пекли как блины, — вспоминает Ингерман в своей небольшой, но уютной квартире в престижном районе северного Тель-Авива. — Курс занимал всего несколько месяцев. При этом никто не знал, какое конкретно задание и где он будет выполнять. Никаких подробных «легенд» не разрабатывалось. Нас готовили для диверсионной работы в тылу немцев. И вдруг по завершении курса мне, как и другим, выдали конверт, где было указано задание и место заброски. Я чуть не упал в обморок от неожиданности. Командование направляло меня за линию фронта в район Таганрога с целью внедриться в фашистскую армию.

Была «явка» — якобы дальние родственники — и история о том, что, мол, моя мать немка, а отец — репрессированный коммунистами казак. Отсюда и хорошее знание немецкого языка, и ненависть к режиму. На самом деле немецкий я действительно знал хорошо, вырос в среде идиша и немецких поселенцев-соседей в Молдове, затем серьезно учил его. Но одно дело — партизанская и подпольная работа, а другое — хоть и голубоглазый, но тем не менее чистокровный, да еще обрезанный еврей. Цель заброски — вермахт — показалась мне самоубийственной. Командир, услышав мои доводы, только махнул рукой: мол, двум смертям не бывать…

Так летом 1942 года Якова Ингермана и еще одного выпускника разведкурсов забросили в тыл врага. У каждого было свое задание, но так случилось, что судьба через какое-то время трагически свела их вместе. Для начала Ингерман обосновался у якобы дедушки, оставленного для подпольной работы. Оглядевшись, он однажды подошел к немецким солдатам и попросил у них почитать газету на немецком языке. Слово за слово — и вскоре Якова пригласили работать переводчиком. Это был первый шаг к выполнению задания. Еще через какое-то время его, как переводчика, востребовало местное гестапо. И именно там он вновь встретился с товарищем по заброске. Захваченный в плен разведчик был так избит, что не мог говорить, но показал, что узнал Якова. И не выдал. Вскоре его расстреляли.

Ингерман между тем продвинулся до настоящей военной службы. Разбитного молодого парня, «фольксдойче», взяли во вспомогательную строительную часть, с которой он пошел на восток, оставаясь переводчиком и старательно избегая совместных бань. Он настолько приглянулся командиру роты, что тот перед строем объявил о намерении после войны забрать парня в свою семью и считать его приемным сыном. Яков же тем временем связывался с подпольем, передавал информацию, документы, а по случаю — и оружие.

— Меня все время мучила одна и та же мысль: что я делаю здесь, рядом с врагом. На фронте люди гибнут. А я что-то передаю, какую-то мелочь. Мне казалось, что я слишком мало делаю для Родины. Но Центр запретил мне даже думать об уходе к партизанам.

Его часть ремонтировала линии электропередачи и водопроводы, несколько раз их привлекали к охране советских военнопленных, но фронт был где-то далеко. В 1943 году он стал отступать почти тем же путем, как отступал вместе с Советской армией в сорок первом. И везде были связи с подпольщиками, перед которыми Яков всегда представлялся как просто «друг». Сейчас он осознает, что далеко не всегда был осторожен, и потому верит в ангела-хранителя. Но признает, что тогда, во время войны, ненависть почти заглушила страх. Когда часть проезжала родную Шепетовку, Яков не выдержал и удрал в самоволку — чтобы узнать о судьбе своих родственников. Они все погибли.

А потом немецких «стройбатников» перебросили в Италию. Яков к этому времени уже был ефрейтором, чувствовал себя уверенно, но, потеряв связь с Центром, сам вышел на местных подпольщиков. Сначала присматривался к людям, потом заговорил. И не ошибся. Передавал оружие и информацию, однажды помог переправиться в горы группе бежавших советских военнопленных. И по сей день документ — благодарность от партизан-«гарибальдийцев» Ингерман считает своей самой высокой наградой. Американцев, освободивших Италию, он встречал уже вместе с товарищами, в гражданской одежде, с оружием, трехцветной национальной повязкой на рукаве и с молодой женой, дочерью итальянской графини Ольги Марино, которая участвовала в Сопротивлении и прятала партизан.