Отражение - [3]

Пришел полоумный дед, наговорил всякостей, нагнал тумана, а ты верь.

Дед Андрей улыбнулся:

— Оно, конечно, рентгену больше верят, — будто мысли прочитал, — но душу рентгеном не высветишь, не увидишь. А вот простуду твою мы быстро прогоним. — Потеребил бороду и ушел на кухню, где стал кипятить воду, чтобы заварить-запарить травы.

Как бы там ни было, а уже на следующее утро после отвара, приготовленного дедом Андреем, Татьяне Васильевне враз полегчало. Только-то и осталась от болезни слабость после жара. Дед навестил ее и на другой день. Принес клюквы на морс и еще пошептал над ней, позевал, порассказывал байки. А когда пришла Алевтина, засобирался уходить.

— Ну, далее не моя компетенция, а если понадоблюсь — адрес знаете.

Денег не взял. И ушел, пошаркивая, позевывая да плечами пожимая.

А ровно через месяц Татьяна Васильевна оказалась в роддоме. И все было, как полагается, и боли никакой сначала не почувствовала... Сначала. Это когда Семен на этот свет пробивался, да и не то слово — пробивался, легко шел, как по маслу. Никто ей не орал на ухо, мол, тужься. Так себе: разговоры вполголоса, даже слышно было как ходит туда-сюда под окном муж — совершающийся отец Андрей Георгиевич. И вдруг началось: резкая боль и первые крики врачей:

— Да как же это?!

— Он же обратно!

— Не может быть...

Понимала, что происходит что-то неладное, но что она могла? Только терпеть и ждать. А потом от боли и вовсе сознание помутилось. Когда стала приходить в себя, рядом с ней была только улыбчивая пожилая акушерка. Ее еще «наседочкой» в роддоме звали. Для таких, как она, рождение каждого младенца не работа, а праздник, оттого и была счастливее всех на свете. И, казалось, что скрыта в ее лучистых глазах вечная тайна рождения. Добрая тайна. И нашептывала она эту тайну обессиленным роженицам. Вот и над Татьяной Васильевной шептала ласково:

— Все у тебя хорошо, милая... Два малыша-крепыша. Но один — забияка немножко. Старшего, видать, отпихнул, обязательно захотелось ему первым быть. Да у нас тут пока что места всем хватает. Врач-то наш за двадцать лет практики ничего такого и не видела! Во как. Он-то тебе, неуемыш этот, больно и сделал.

— Значит, оба живые? — прошептала Татьяна Васильевна.

— А как же еще могло быть? — подчеркнуто удивилась «наседочка». — Лучше подумай, как звать их будешь. Щас-то не спутаешь, номерки у обоих, а потом?

Считать это обычаем, пожалуй, нельзя. Манера что ли какая-то — называть младенцев именами старших, прославленных хоть и на уровне семьи родственников? Голову они с Андреем ломать не стали, дали дедовские имена. У обоих на букву «С», да и имена, слава Богу, русские, без всяких там современных выкрутасов. Научных трудов о влиянии имен на судьбу человека они с Андреем не читали, святцев не знали. А деды их были вполне достойными людьми: оба войну прошли, трудились честно, награды имели, всю жизнь дружили и даже похоронены рядом.

Близнецы были довольны, сладко чмокали грудь и против дедовских имен не возражали. Андрей им даже свидетельства показал — вот, мол, полюбуйтесь, это вам не пустышку грызть, Семен Андреевич и Степан Андреевич!

Уж когда выходила Татьяна Васильевна из роддома с двумя попискивающими кулечками, подошла к ней «наседочка». Подошла без улыбки, вроде как маялась, сказать — не сказать, но все же сказала:

— Знаешь, Танечка, а Семен-то, когда родился, не дышал. Доктор наш — руки и голова золотые...

Наверное, Татьяна Васильевна очень побледнела, где-то в сердце оборвалось, в голову ухнуло.

— Да ты не пугайся, бывает ведь, будет, зато, потом о чем рассказать, подрастут когда, — и заулыбалась опять «наседка».

Знала она или тоже чувствовала? Да и действительно, чего тут бояться — малыши живы, здоровы, и муж счастливый с цветами встречает.

4

Росли одинаково. Все делали одновременно: ели, пили, писались... А над тем, что Степан с младенчества требовал себе одежду как у Семена, Татьяна Васильевна сначала смеялась. Ну где еще такое увидишь: если на одном близнеце ползунки красные, то и второй себе ревом неуемным такие же требует. Всю ночь будет орать, если что-нибудь у него не так, как у брата. С тех пор и повелось в семье Рогозиных покупать для сыновей все до мельчайших подробностей одинаковое. Накладно, конечно, но что поделаешь? А различать их не составляло труда: Степка свой характер вредный поминутно выказывал. Одну игрушку на двоих они никогда поделить не могли. Степка у Семы обязательно отберет или выревет, а тот сидит потом обиженный, но не плачет и к брату не лезет. Посидит-посидит, найдет себе другое занятие, но Степка и тут как тут. И друзья, и знакомые потом всегда им одинаковые игрушки дарили. На разные подарки в семье Рогозиных было наложено табу. Хочешь им неприятности доставить — подари мальцам разные игрушки.

В школу пошли не в один день. Степка вдруг приболел перед самым первым сентября, а Семена, на удивление, болезнь миновала, и первую неделю он ходил в школу один. Но стоило Степану войти в класс, как разразился первый школьный скандал: он непременно хотел сидеть на том месте, где посадили Семена. Никакие уговоры учительницы на него не действовали, а от громкого рева в кабинет прибежал напуганный директор. Думал — убился первоклашка.