Отравленные земли - [41]
Поднявшись к себе, я набросал записку Маркусу. Я решил пока не упоминать в череде открытий ужасную девочку на частоколе и задал лишь пару насущных вопросов о Мишкольце и Вукасовиче; ответ мне, к слову, принесли всего минут за сорок. После этого краткого послания пришла очередь письма императрице, над которым я корпел час и которое в итоге получилось неприлично расплывчатым. Я, конечно, доложил о фальсификации корреспонденции и поведал об общих впечатлениях от Каменной Горки. Но очень быстро, строке на пятой, я понял, что обнадёжить императрицу мне совершенно нечем, да и обещать скорое возвращение нет смысла. А ведь я верил, что сделаю всё за неделю, о наивный глупец! Я отложил письмо, дабы дополнить завтра, когда мысли прояснятся. Та же судьба вскоре постигла объединённое послание для отставших коллег.
Дождь продолжался. Глянув на часы, я вдруг понял, что у меня есть шанс успеть на важное мероприятие, вчера мною пропущенное. Это воодушевило меня: хоть какой-то план! Я спустился с жилого этажа и, обнаружив Януша с пивной кружкой, велел ему закладывать. Вскоре мы направлялись к той городской площади, с которой и началось моё знакомство с Каменной Горкой. Близилось время вечерней службы.
Стены кровоточили сегодня крайне обильно. Конечно, причиной тому был дождь, вымывавший из стыков глину, но как же её оказалось много! Тёмно-красное, тёкшее по медовому, оставляло гнетущее впечатление. Януш сразу перекрестился и юркнул под крышу; я же зачем-то тронул стену пальцем, провёл по ней – мокрой, шершавой и неожиданно тёплой. Алый след остался на коже, и я поймал себя на немыслимо глупом желании его лизнуть. Но две пожилые прихожанки уже посматривали на меня с суеверной тревогой, и я, быстро отказавшись от идеи и обтерев руку платком, поспешил за группкой людей в сводчатое, слабо расцвеченное закатными отблесками витражей помещение.
Должен сказать, часовня, пусть на словах католическая, мало напоминает о римских архитектурных канонах. Очень скромная, с бедным алтарём и блеклыми фресками, кое-где не сохранившимися, она являет собой типичный образец того, что мне встречалось в провинциях, не покорившихся папству. Да, здесь всё будто подчинено идеям Яна Гуса, того самого деятеля, чьё имя вместе с именем Лютера поскрипывает на зубах кое у кого из католического священства. Интересно, долго ещё это течение, в своём роде небезынтересное, продержится? Насколько же оно сильно, что его тень ощущается даже тут? Бесик сказал: «Здесь терпимы к вере…» Сегодня я примерно понял, что он подразумевал, и это пополнило список вещей, о которых императрица не услышит: сама она слишком радеет за католиков и, как порой мне кажется, хочет, чтобы они одни остались на земле.
Я успел аккурат к началу службы, которую нет нужды описывать. По обычаю и ходу она примечательна разве что одной деталью, которую я упомяну далее. В первую же очередь не могу не отметить, как поразила меня обширность внешне небольшого помещения: оно вместило полторы сотни людей! Некоторые – кому не хватило места на деревянных скамьях – стояли сзади, давая мне возможность затаиться в толпе и не привлекать внимания. Пришли даже многие солдаты.
Моя надежда оправдалась: на кафедре стоял сам Рушкевич, одетый, правда, всё так же неброско, не в расшитое парадное облачение, а в сутану. Перед службой он упомянул о двух смертях и попросил молиться об усопших – говорил он на местном, но я всё понял по именам и по тому, как изменились некоторые лица, став скорбными и испуганными. Да и сам я в который раз ощутил укол боли, поняв, что маленькой принцессы больше нет.
Священник начал тихое чтение. С пристальным вниманием я слушал его голос, разлетающийся под промозглыми сводами, бережно подхватываемый их поразительной акустикой. Служба была, к моему удивлению, частично не на латыни, и чем больше я внимал, тем мудрёнее казались мне славянские слова и конструкции. Поэтому я просто погрузился в завораживающее чужеземное звучание и попытался лучше рассмотреть лицо Бесика, бледное и отрешённое. Опасная смелость, думал я. Удивительно, что он ещё не понёс наказания. Но ведь слово Божье непросто донести до тех, кто внизу, особенно если оно облечено в умирающий древний язык. Гуситы, кажется, тоже требовали служб на родном наречии. Эти псалмы… гуситскими они, судя по вставкам на латыни, не были. Значит, кто-то адаптировал канонические. Неужели сам Рушкевич?
Когда служба кончилась, не все и не сразу устремились к выходу – а ведь подобное традиционно для Вены, где время слишком дорого, чтобы тратиться на минуты внутренней тишины. Нет, многие под сводами Кровоточащей часовни долго ещё сидели или стояли в раздумье, а кто-то поспешил к кафедре. Я подождал немного, но толпа вокруг Рушкевича не рассеивалась. Горожане буквально облепили его: кто-то, сияя, делился радостями; кто-то, вытирая слёзы, явно жаловался, – и все поголовно, казалось, хотели к нему притронуться. Понаблюдав за этим, я вышел на улицу, и там меня наконец перехватил один из тех, кого я справедливо опасался. И я говорю не о вампирах!
