Отравленные земли - [22]

Люди у постели – солдаты и врач – глянули на меня. От них отделился жилистый темноволосый юноша и, подойдя, сдержанно кивнул.

– Здравствуйте. Что вам? Кто вы такой?

Мне понравился живой взгляд его карих глаз, понравились узкое решительное лицо и твёрдый чистый голос. Правда, он был бледен и то и дело зачем-то одёргивал рукава невзрачного мундира. Но он хотя бы старался совладать с собой и выглядел менее подавленным, чем другие в комнате.

– Герр доктор… – в упор глядя на юношу, заговорил Вукасович, – приехал разбираться в странностях, ну, в городе. Я решил дать ему знать о нашем инциденте. Расскажете, что вы видели или… подозреваете? Вы таким взбудораженным вернулись, чего только не болтали…

Юноша передёрнул плечами – видимо, воспоминания были свежи. Перестав наконец теребить рукава и глубоко вздохнув, он начал:

– Мы стояли всю ночь спокойно. Я начал засыпать и решил сделать по кладбищу круг, чтобы взбодриться. Анджей остался. Я отошёл далеко, когда услышал его крик, и побежал назад: думал, явилось городское дурачьё, за каким-нибудь… – он скривился, – телом.

– Часто такое случается? – Я сразу решил прояснить и это важное обстоятельство. – Что вы напрямую конфликтуете с горожанами? Пускаете в ход силу?

Вукасович, как мне показалось, зыркнул на молодого человека предостерегающе, но тот его не понял или, скорее, не пожелал понять. Колкая усмешка пробежала по губам, и, приподняв гладко выбритый острый подбородок, Бвальс небрежно кивнул.

– Не то чтобы часто… но несколько рьяных «инквизиторов» уже отведало моих сапог и приклада. Анджей жалеет их; многие в гарнизоне тоже, ну а я придерживаюсь позиции уважаемого герра Мишкольца. По-настоящему отучить от плохих вещей можно только силой. Без силы нет и никогда не будет порядка. Вы так не считаете?

Мне даже импонировала эта беззастенчивая резкость. Впрочем, за ней угадывался расчёт: Мишкольц стоял куда выше Вукасовича, и выказывание ему лояльности сулило юноше недурные перспективы. Его подход был венским… но хотя бы честным. А ещё по взгляду я видел: Бвальс говорит именно то, что думает. Философствовать с ним о гуманности и деспотизме я не собирался и потому, проигнорировав вопрос, попросил:

– Расскажите, что было дальше. Когда вы прибежали на крик товарища.

Он, никак не выдав недовольства моим отказом отвечать, кивнул.

– Перед рассветом здесь всегда туманно, я почти ничего не видел. Нашёл Анджея таким. Мне показалось, когда я приближался, он… – Бвальс замялся, – был не один. Кто-то склонялся над ним, потом исчез. Анджей был в сознании, но ничего не смог сказать, только хрипел, а глядел как-то… – Снова промедление; снова Бвальс затеребил рукав.

– Как? – Он всё не мог подобрать слова, и по наитию я подсказал: – Пусто? Как… в какую-то бездну?

И Вукасович, и Бвальс посмотрели на меня с удивлением. Солдат тут же отвернулся и взглянул на своего товарища. Лицо дрогнуло и стало совсем потерянным.

– Это неожиданное сравнение, но оно примерно описывает суть. Анджей и не узнавал меня. Хотя он мой самый близкий друг, насколько я вообще способен дружить.

Мне совершенно не нравилось, что уже во второй раз за день я прибегаю к своеобразному, выточенному специально для дешёвых газетёнок лексикону Арнольда Вудфолла, и я поспешил успокоить не то Бвальса, не то самого себя:

– Не переживайте. Случившееся – наверняка просто следствие переутомления. Может, потрясение, может, вашего друга напугало какое-то животное. Ведь вас не сменяли?

– Нет, герр. Мы простояли почти целую ночь.

Он всё смотрел на товарища, теребил левый рукав, а теперь ещё и поджимал губы. Моё объяснение явно его не удовлетворило, и Вукасовича тоже. Предложив мне следовать за ним, командующий прошёл к постели больного, опустил руку на плечо медику и, коротко представив нас друг другу, – моего коллегу звали Виктор Шпинберг – попросил:

– Покажите герру ван Свитену, что у Рихтера на шее.

Медик осторожно взялся за воротник солдата и отодвинул ткань, оголяя кожу – болезненно серую, но без каких-либо видимых увечий. Я не успел задать вопроса: удивлённые возгласы подсказали мне, что что-то не так.

– Тут были две свежие колотые ранки! – воскликнул Шпинберг, потирая веки кулаком. – Клянусь, были. – Его поддержали уверенными кивками.

Я пригляделся. Ни малейших отметин, даже воспалений. Это было очевидно, несмотря на скудное освещение.

– Почему так темно? – всё же спросил я, снимая с крюка фонарь и поднося ближе к постели. – Вы вообще его…

Потревоженный юноша открыл глаза, серо-зелёные, мутные и действительно отрешённые, и тут же опять болезненно застонал.

– Вы слышите меня? – мягко обратился к нему я. – Герр Рихтер, я…

Он попытался закрыть лицо едва подчиняющимися, трясущимися руками.

– Нет… – просипел он. Я не понимал, что его напугало и напугало ли.

– Он говорит, ему больно от яркого света, – тихо пояснил медик. – Поэтому я оставил совсем немного. Иначе он мечется. При осмотре его приходилось держать.

Это было сомнительное заявление, и я под чей-то возмущённый возглас поднёс фонарь ещё ближе. Рихтер уже не застонал, а вскрикнул, забился, тяжело повернулся набок и скорчился, продолжая заслоняться ладонями. Жёлтые отблески действительно причиняли ему страдания; мне было жаль его, но я упорно не понимал причин происходящего. Какое-то отравление? Нервное расстройство? Как с ним может быть связано освещение, тем более такое мягкое, тёплое?