Отпусти меня - [21]

Мы с Валькой, как всегда, шли под ручку. Соколовский тоже присутствовал, а как же. Экскурсия была вместо классного часа, так что обязательно. Я старалась быть от него подальше. Но с той стороны, где он находился, по-прежнему работал невидимый магнит, он тянул меня в его сторону, и я прилагала немало усилий, чтобы сопротивляться. Наш класс поделили на две группы, потому что ни в одной из маленьких комнат весь наш дружный коллектив бы не поместился. Одна часть пошла в одну сторону, другая – в другую, с разными экскурсоводами. По кругу. Старинные диванчики без спинки, с узорными ножками в форме фантастических лап, стеллажи со старинными книгами, теперь они раритеты, а ведь тогда ими пользовались, как мы сейчас пользуемся своими книжками в красивых гламурных обложках… Массивные кожаные кресла, печи в искусных изразцах. На всем налет древности, который все на свете делает бесценным и притягательным. Фисгармония, на которой маленький композитор сочинял первые пьески. Стеклянные витрины с простыми документами семьи, которая совсем не представляла, что будет знаменитой и что письма и записочки будут разглядывать любопытные глаза потомков.

Под одним стеклом в витрине была записка, на которую никто не обратил внимания, кроме меня. Написана крупным почерком, похожим на почерк Соколовского, чем она меня и привлекла. Только начальные буквы были с завитушками, а на концах слов «Ђ» (ять)… Я наклонилась прочесть, что же написано в этой записке и осталась одна в зале. Наша половина класса уже прошла в «детскую» вслед за молоденькой девушкой-экскурсоводом.

«Надя, прости, я виноват был сегодня» – вот что было в записке.

За что извинялся юный композитор перед сестрой Надей, было непонятно, и я думала о том, что «прости» – это тоже волшебное слово, как и «пожалуйста», и мы тоже почему-то стесняемся его говорить. Соколовский передо мой извинился, сказав «прости», пролетев мимо, как ветер, и мне надо простить! Надо простить!

Но за что? За то, что мне было так хорошо посреди мяты и леса рядом с родником и костром, рядом со стучащим его сердцем? За что простить? В чем он виноват? Он виноват? Разве? В том, что мне… хорошо? А может, мне благодарить его надо за чудо общения? С Природой и с ним? За каплю янтаря на сосне, журчание воды, за луну?

За то, что сердце парня билось совсем рядом. Тук-тук в мою дверь. И мое в его дверь: тук-тук. Откройте!

Открыла ему дверь и тут же захлопнула…

Над запиской склонился еще один человек, и мы даже немножко соприкоснулись плечами. Плечо было широкое, сильно знакомое, почти родное.

Соколовский!

Я отлетела в сторону. Сердце запрыгало вверх-вниз, прыгало и стучало, прыгало и стучало, мне показалось, я потеряю сознание. Я бросилась вон из зала вслед за своей группой, бегом, бегом от него… Вот и наши, они уже через зал были… от спешки я наступила Вальке на пятки.

– Осторожнее! – прошипела она.

– Извини!

– Что с тобой? – Валька посмотрела за мою спину – никого, она даже вышла в другой зал проверить, кто меня напугал.

Никого… Соколовский смылся в свою группу.

А потом класс вновь соединился в зале, где композитор и его сестра музицировали и давали семейные концерты перед гостями. Тут был рояль на невысокой сцене. Я стояла у одной стены, а Соколовский – у другой, и он пялился на меня, он смотрел не на меня даже, а в меня: глубоко-глубоко, до самой моей изнанки, может быть видел, что запрещено, что не нужно видеть…

Он не слушал экскурсовода.

Сердце мое тоже билось и, казалось, касается его сердца, как тогда в палатке, хотя между нами сейчас было не менее десяти метров. Да что же это такое, да что же он делает со мной одним только своим присутствием, одним только взглядом и за что мне такие муки?

– …В возрасте пятнадцати лет композитор испытал первую влюбленность в свою соседку Лесю Виджитскую, – говорила молоденькая экскурсовод, та самая, что водила нашу группу.

– А ее тоже Леся зовут! – перебил экскурсовода Саня Глушенков и показал на меня пальцем.

Девушка, ничего ему не ответив, улыбнулась. Она была маленького роста, с длинной толстой косой, перекинутой через плечо. Казалось, что она сама из позапрошлого века, что была знакома с композитором и рассказывала нам о нем, как его добрая знакомая. Девушка посмотрела на меня. Взгляд у нее был добрый. Как будто ей было приятно, что меня зовут так же, так ту, которую любил юный музыкант.

– …Чувства юноши были сильными, но, к сожалению, родные девушки не принимали его к себе в дом и были против того, чтобы молодые люди встречались. Испытывая душевные муки, композитор решает покинуть город и в начале двадцатого века уезжает к родственникам в Петербург, чтобы больше никогда не возвращаться в город своего детства.

Девушка с косой закончила лекцию и снова взглянула на меня. Как будто она для меня только одной все это рассказывала.

Соколовский все еще смотрел на меня. Он словно приклеился к стенке. Оперся о нее и голову чуть откинул, чтобы челка в глаза не лезла.

Ха! Как памятник.

И тут меня осенило!

Душевные муки! Вот оно что! Наконец-то я нашла определение своему состоянию! У меня же самые настоящие душевные муки, и они тоже связаны с ней… с тем, что называют «любовью»! И нет у меня теперь сомнения в том, что я болею той же болезнью. И вот что мне надо сделать – мне надо тоже уехать! Я хочу выздороветь и не могу, я хочу быть с ним и не могу, не могу, потому что еще маленькая, потому что мне всего пятнадцать, а ждать до восемнадцати невыносимо… Вот что он смотрит на меня, он прожигает меня насквозь, и что ему надо? Опять, как тогда? Неужели он не поймет, что мне рано, очень рано ребенка, и что он все равно не будет отцом, он не женится, потому что кто же женится в десятом классе? А может, правда не понимает, а если так – как ему объяснить?