Отпущение грехов - [13]

Легкая дрожь застыла, как сталь; сталь размягчилась, и нервы сделались податливыми, как сыромятная кожа; схватив сам себя за руки, он с благодарностью обнаружил, что они не утратили гибкости, и, вытащив нож и плоскогубцы, взялся за ставни.

Он был абсолютно уверен в том, что его никто не видел, и, оказавшись через минуту в столовой, высунулся наружу и захлопнул ставни, проследив, чтобы они не раскрылись самопроизвольно, но и не стали серьезным препятствием в случае внезапного бегства.

После этого он сунул нож, не складывая, в карман пальто, вытащил фонарик и на цыпочках обошел комнату.

Там не оказалось ничего полезного — он и не рассчитывал ничем поживиться в столовой: городок слишком мал, серебро не продашь.

Собственно говоря, планы у него и вообще были довольно туманные. Он уже понял, что, имея такие мозги — щедрые на выдумку и интуицию, способные мгновенно принимать решения, — проще действовать, наметив лишь основной очерк кампании. Этому его научила та история с пулеметом. Он боялся, что, если все будет спланировано заранее, в самый ответственный момент у него сложатся две точки зрения — а две точки зрения неизбежно ведут к промедлению.

Он слегка задел стул, затаил дыхание, прислушался, пошел дальше, обнаружил прихожую, обнаружил лестницу, двинулся наверх; седьмая ступенька заскрипела под ногой, потом девятая, четырнадцатая. Счет он вел механически. После третьего скрипа он замер на целую минуту — и в эту минуту испытал одиночество, какого не испытывал еще никогда. Даже когда он выходил в дозор на нейтральную территорию, даже когда выходил один, он имел за спиной нравственную поддержку полумиллиарда людей; теперь же он был один на один со все тем же бременем нравственности, и он был преступником. Никогда он еще не испытывал подобного страха — и подобного возбуждения.

Ступени кончились, показалась дверь; он вошел, вслушался в ровное дыхание. Шаги его были экономны, тело чуть покачивалось, когда он тянулся и шарил по письменному столу, запихивая в карманы более или менее многообещающие предметы: через десять секунд он уже сбился со счета. Он ощупал стул — не окажется ли на нем брюк, под руку попало что-то мягкое: дамское нижнее белье. Уголки губ искривила механическая улыбка.

Еще одна комната… снова дыхание, которое оживил единственный всхрап, и от этого сердце его вновь пустилось в странствие по всей груди. Что-то круглое — часы, цепочка, пачка банкнот, булавка, два кольца, — он вспомнил, что на другом столе тоже взял какие-то кольца. Он двинулся к выходу, вздрогнул, когда перед лицом мелькнула тусклая вспышка — прямо перед лицом. Черт! — но то блеснули его собственные наручные часы на вытянутом вперед запястье.

Вниз по лестнице. Две скрипучих ступеньки он перешагнул, но нашлась еще одна. Теперь все в порядке, он почти в безопасности; у подножия лестницы его настигла легкая скука. Он шагнул в сторону столовой, подумал про серебро, снова решил не связываться.

Вернувшись в свою комнату в пансионе, он осмотрел новообретенную собственность:

— Шестьдесят пять долларов купюрами.

— Платиновое кольцо с тремя бриллиантами средней величины стоимостью около семисот долларов. Бриллианты как раз дорожали.

— Дешевое позолоченное колечко с инициалами «О. С.» и выгравированной изнутри датой: 03, — наверное, сделали в школе всему классу. Стоимость — несколько долларов. Продать невозможно.

— Коробочка, обитая красной тканью, с двумя вставными челюстями.

— Серебряные часы.

— Золотая цепочка, гораздо дороже самих часов.

— Пустая коробочка из-под кольца.

— Китайский божок из слоновой кости — наверное, настольное украшение.

— Доллар шестьдесят два цента мелочью.

Деньги он засунул под подушку, а все остальное — вглубь армейского сапога; поверх запихал носок. А потом целых два часа мозг его несся, подобно мощному паровозу, пробегая вперед и вспять по жизни, через прошлое и будущее, смех и страх. Со смутной неуместной мыслью: хорошо бы я был женат — около половины шестого он провалился в сон.

VI

Хотя в газетном отчете об ограблении вставные челюсти упомянуты не были, его они сильно мучили. Мысль о человеке, который пробуждается на студеном рассвете и безуспешно пытается их нашарить, о размягченном беззубом завтраке, о странном глуховатом, пришепетывающем голосе, который раздается в телефоне в полицейском участке, об угрюмом, унылом визите к дантисту вызвала в нем сильнейшую, почти отцовскую жалость.

Пытаясь определить, кому челюсти принадлежат, мужчине или женщине, он аккуратно вынул их из коробки и поднес ко рту. Подвигал, примериваясь, своими челюстями; промерил пальцем, но так и не пришел ни к какому выводу: они могли принадлежать большеротой женщине или мужчине с маленьким ртом.

Поддавшись человеколюбивому порыву, он завернул челюсти в клочок оберточной бумаги, взятой со дна армейского чемодана, взял карандаш и корявыми буквами вывел на пакетике: «ВСТАВНЫЕ ЧЕЛЮСТИ». А на следующую ночь пошел на Филмор-стрит и метнул пакетик на лужайку, поближе к двери. Уже утром газеты сообщили, что у полиции появилась зацепка: им известно, что преступник по-прежнему в городе. Впрочем, что именно за зацепка, не сообщалось.