Отпечатки на следах - [54]

Со дня их полусекретной регистрации — свидетелями, воспользовавшись (редчайший случай) служебным положением, Николай уговорил стать подвернувшихся накануне понятых — минуло девять месяцев, срок, достаточный для появления потомства, но оказавшийся непосильным для зачатия. Когда, наконец, они капитулировали перед медициной, врачи остались единодушны — дело в Наташе, и вынесли безапеляционный приговор — дорогущее лечение, на которой Николай пообещал заработать в ближайшие полгода. Наташа же никак не могла примирить две бушующие внутри нее реки, растекающиеся в противоположных направлениях и никак не сливавшиеся в единое море, по которому она могла бы безмятежно и уверенно плыть всю жизнь. Родить ли сейчас, родить ребенка с высокой вероятностью безотцовщины? Просто в силу математической закономерности, ввиду того, что по статистике, средняя продолжительность жизни молдавских мужчин не превышает шестидесяти лет? Или ждать? Когда Николай заработает, а сама она вылечиться, а может быть, ждать пока он… И она снова била себя по ушам, как будто они умели говорить и несли всю эту ересь.

И она все больше ждала звонка, чтобы услышать — нет, конечно, не эти мерзкие голоса с их притворными любезностями. Ей хотелось услышать мамин голос. Мама, мамуля, знаешь ли ты, чувствуешь ли своим материнским сердцем, как нужен мне твой совет, твое утешение, одно твое слово.

— Мама! — вскрикнула Наташа, когда телефон действительно затрезвонил.

Но из трубки послышался не мягкий, как домашние тапочки, голос Анастасии Дмитриевны. Затрещала, захлебываясь восторгом Ира с работы. Наташино замужество сблизило их, и первый шаг сделала именно Ира — в надежде, что перестанет, наконец, быть в тесном, как офис редакции, коллективе белой вороной и прежде всего — в постоянных изменах законному мужу.

— Представляешь, только нас троих! — щебетала Ира, и до Наташи медленно доходил смысл.

«Нас троих» — это ее, Иру, Наташу и, само собой разумеется, главреда Виорела пригласили на ежегодный бал прессы. Тухлое, как слышала Наташа от самих участников, мероприятие, ярмарка провинциального, а значит, особо пошлого и гипертрофированного тщеславия. Но теперь, когда дело коснулось непосредственно ее, Наташа сразу пропустила перед глазами, словно слайд–шоу, собственные вечерние наряды и удивилась своей радости оттого, что в день бала у мужа запланирован отъезд в суточную командировку в Одессу.

На балу Ира была сногсшибательна. В черном, с золотым широким поясом, облегающем платье чуть выше колен, на каблуках, делавших ее и без того длиннющие ноги каким–то совсем уж символом бесконечности во плоти и даже Виорел, доходивший ей в росте в лучшем случае до переносицы, зачем–то совсем поник плечами, отчего сшитый под заказ и по его мерке пиджак обвис, и вот уже главный редактор напоминал нелепого новичка–пажа, впервые сопровождающего на великосветском вечере наследницу многомиллионного состояния.

И все же рука с увенчанным бриллиантом кольцом коснулась не Ириного запястья, закованного в широкий золотой браслет — подарок рогоносного мужа. Наташа обернулась, инстинктивно одергивая руку и замерла — прямо в глаза ей, явно не собираясь убирать свою ладонь с ее запястья, смотрел Константин Секулару — звезда эфира номер один в Молдавии, гроза оппозиции и меткий телекиллер с канала «Три семерки». Наташа впервые видела его выпившим, должно быть потому, что никогда прежде не встречалась с ним без посредничества телевизионного экрана, и тем не менее, именно в ее голове, хозяйничал кто–то гораздо могущественнее алкоголя. Кажется, одна из тех умело подстраивающихся под ее внутренний голос мыслей, от которых вечно страдали ни в чем не повинные Наташины уши.

Ведь это он, внутренний голос, удивился, когда они незаметно и не прощаясь, сбежали вдвоем из душного зала и сорвались с места на его черной «бэхе»: а что тут такого, муж–то в командировке, и вернется лишь завтра, да и то к вечеру. И, кажется, тот же голос успокаивал, когда Секулару завел ее в гостиничный номер: ну ведь это еще ничего не значит, детка. И он же настаивал: потерпи, когда журналист впился своими просаленными — вероятно, от красной банкетной рыбы — губами в ее губы. А разве не голос твердил: да какого черта ты должна скрывать свою красоту, когда пальцы Секулару больно сдавили сосок ее правой груди, тот что задиристо глядит вверх, в отличие от покорно поникшего левого. И уж точно голос зашипел: тишшшшш, когда струя ударила ей в щеки, в лоб, в губы, склеила волосы и закапала с подбородка на грудь. И добавил, с твердостью и как ей показалось, равнодушием: через пять минут вернешься из душа прежним человеком, недаром водой крестят и говорят, из нее же выходят сухими.

— Я тебе позвоню, — сказал Секулару, глядя на Наташу исподлобья.

По иному у него бы и не получилось: она уже вышла из машины, которую он притормозил в двух кварталах от ее дома, и теперь смотрела на него, так и не поднявшегося с водительского кресла, через полуоткрытую дверцу. Она лишь улыбнулась в ответ, а он, не сдержавшись, рассмеялся — ложь была до неприличия банальна и смешна даже для него самого.