понимаете: говорю же — очень возбуждало само по себе. Потому что во время войны, видите ли, мужчина и его жена рано отправлялись спать, дабы насладиться прелестями супружеского ложа, кои, по правде, оставались одними из весьма немногих доступных им развлечений, в самые темные дни — шторы затемнения закрывали вас (так что никто не орал в окно: «Эй, вы, — живо выключите свет!») и, конечно, это было
бесплатно, не так ли? Даже никаких купонов не требовалось. Так что обниматься и греться друг о друга на скрипучей кровати из дерева и металла, на которой кучей навалены недошитые покрывала из лоскутков и, может быть, коврик из обрезков шерстяных одеял, или даже пальто-другое, — вот примерно так люди тогда и перебивались. Беда в ней, понимаете, опять в старой лампе Аладдина; я вам говорю, вы под ней просто
жаритесь, когда она работает, и поэтому тут же начинаете сбрасывать одеяла, и… ну не знаю, просто это, по-моему, неправильно: не аутентично как-то (противоречит духу сохранения достоверности). Так что теперь мы просто уменьшаем огонь до минимума так, что, сказать по правде, от него остается только неизбежная и очень важная вонь… а потом просто зажигаем свечи. Обычные бежевые хозяйственные свечи, разумеется, — ну, иногда еще ночник включаем сверх того. Их по-прежнему продают связками на многих уличных рынках — в тех лавках, что еще торгуют традиционными кухонными товарами, вроде оцинкованных ведер с выемкой, в которой надо хорошенько потрепать и повертеть мокрую старую веревочную швабру, прежде чем хорошенько прополоскать весь пол, после того как его усердно мылили и скребли. Кстати, у нас такое есть; мы храним его в шкафчике, который я как-то раз соорудил из пары старых досок от лесов. Еще там лежит щетка «Юбанк» для чистки ковров 1934 года выпуска, зеленый жестяной совок, щетка (из настоящей щетины) и обрезки белья, которыми мы стираем пыль. Уна говорит, все это работает очень хорошо — как, разумеется, и должно быть, не так ли? Для целого поколения, которому повезло меньше, чем нам. Еще она говорит, если честно, что это безумство — ходить в правительственные магазины излишков и покупать эти наборы белья лишь для того, чтобы взять фестонные ножницы и превратить их в тряпки для пыли (потому что настолько далеко я не захожу — на самом деле я его не ношу: во всем надо знать меру, понимаете ли. Я не псих. Сам я ношу нормальные практичные трусы) — и да, признаю, тут она во многом права… но послушайте, оно почти ничего не стоит и действительно добавляет небольшой, но очень важный штришок. Понимаете — такие, может, незначительные детали, они либо важны для вас, либо нет: полагаю, вы знаете, какой точки зрения придерживаюсь я. Ах да — кстати: в этом нашем шкафчике, да? Еще я достал коробку плавких предохранителей с такими большими кремовыми фарфоровыми штучками, похожими на фортепианные клавиши, их можно вытащить, намотать на клеммы проволоку нужной толщины (три сорта на выбор) и огромный желто-зеленый эмалированный газовый счетчик со множеством всяких циферблатов, словно командный пункт подводной лодки. Принимает старые пенсы. Ничего, конечно, никуда не присоединено, должен добавить — все удобства уже любезно предоставлены нашим благородным покровителем, — но я вам говорю: вы со скрипом открываете этот шкафчик и видите все эти вещи, и вдыхаете смесь ароматов керосина, и шариков от моли, и свечного воска, и ДДТ, и говорю вам — они переносят вас в прошлое, увлекают прочь. Это и впрямь порой довольно странно, потому что, разумеется, военных лет нет в моей памяти, разумеется, нет — и все же в подобные секунды я словно заново переживаю чье-то давно ушедшее прошлое, именно так и не иначе (и уж конечно намного ярче, чем то, что взаправду
относится к моему детству, потому что ничто из семидесятых не было для меня особенным. Не было тогда и не является сейчас).
Простите. Опять отвлекся. Просто здесь все так ловко увязано, понимаете — все имеет свое логичное место в естественном ходе вещей, совсем как в старые времена. Когда день тек за днем, и не надо было каждый свой шаг планировать, а затем осмысливать.
Еще кое-что насчет этих свечей. Только что вспомнил. Наверное, память подстегнуло мимолетное явление Уны в очаровательной ночнушке со складочками и розовым бантиком на круглом отложном воротничке — она спешила в постель, поскольку холод уже кусается. Однажды, довольно рано — кстати, вскоре после того, как мне пришла в голову идея со свечами, — я пришел в спальню, ну, не знаю… может, быстрее, чем она ожидала, и, ну… (о боже, знаете, — понятия не имею, почему вам рассказываю, честно, не знаю… наверное, это просто в своем роде естественное продолжение почти навязчивой открытости, царящей здесь, — здесь, да, и вокруг нас)… ну, в общем — Уна уже забралась под одеяло, видите ли, она лежала спиной ко мне и лицом к стене — и под одеялом было много, гм… шевелений, скажем так: люпиново-розовое стеганое покрывало подвергалось опасности уползти и слететь на пол. Ритмичные хрипы полнейшего неверия, кои издавала кровать, очень быстро обрели подпевки в моем исполнении. Я сначала подумал, может, мне уйти. А потом подумал: нет — нет-нет, здесь, в этом месте, Уна и я — близость, вот главное, верно? Поэтому я совершенно не должен оставаться один-одинешенек. Так что я осторожно положил на место все покрывала (она еще не знала, что я здесь, понимаете — вполне объяснимо в подобных обстоятельствах: она, несомненно, была уже на полпути в прекрасные дали), и вдруг увидел ее задранную фланелетовую ночнушку и крепко зажатую в напряженных пальцах одну из наших доселе белых и невинных, совершенно безукоризненных хозяйственных свечей. Возможно, голос мой был слишком строг, когда я довольно холодно произнес: пожалуйста, Уна, — не
