Отложенная война - [11]

– Точно! – улыбнулся полковник беззубыми деснами. – Вспомнил фамилию того Саши! Нефедов! Один и тот же парень, что ли?

– Вполне возможно, – кивнул бывший профессор. – Его, кстати, зачем-то одно время пытались подвязать ко мне в шпионскую группу. Потом внезапно перестали и вообще убрали даже упоминание о нем из моего дела.

– Во, как все переплетается. Не зря говорят: земля круглая, человек с человеком рано или поздно встретится. Если встретишь его – от меня привет передай. Хотя… За избиение работников органов ему, думаю, могли такое в деле написать, что скоро не выпустят, если он вообще живой. А жаль.

– Кстати, – оживился Лебедев, – этот самый Нефедов моему сыну больше года назад дорогу перешел. Представляешь? Девушку-соседку (красивая такая деваха, видная вся из себя, при фигуристом теле и добром характере) прямо из-под носа увел и женился. Нда-а… Так говоришь: один четверых избил? Х-хе! Молоток, парень. Права, наверное, соседка, что его выбрала. На такое не каждый отважится.

– Пока еще зэка Лисницкий! – прервал затянувшееся прощание молодой веселый конвоир. – На свободу с чистой совестью не спешим? Хотим в лагере задержаться? Понравилось?

Еще через месяц, уже зимой, освободился и восстановленный комиссией во всех правах и научных званиях профессор Лебедев. Когда он без предупреждения вернулся в Харьков и, одетый в лагерный бушлат со споротыми лоскутками с личным ненавистным номером, держа в руках потертый фибровый чемоданчик, позвонил в до боли знакомую дверь своей квартиры – ему открыла незнакомая обрюзгшая женщина, в накинутой на плечи поверх замызганного халата знакомой цветастой шали его жены.

– Вам кого? – сварливым голосом спросила она, поплотнее запахиваясь от холодного воздуха подъезда.

– А я, собственно, к себе домой пришел, – вскинул щетинистый с дороги подбородок Платон Ильич. Разрешите представиться: ответственный квартиросъемщик этой квартиры профессор Лебедев. С кем имею честь?

– А-а… Вернулся, – проворчала неопрятная, пахнущая вблизи потом толстуха. – Еще одного выпустили. Нет от вас покоя честным гражданам. Только вы теперь никакой не ответственный квартиросъемщик. Старший теперь по квартире, что б вы знали, мой муж, Гундякин Константин Иванович.

– Уважаемая гражданка, как я понимаю, Гундякина, может, вы отодвинетесь от дверного проема и дадите мне пройти?

– Куда пройти? – нерушимо стояла Карацупой на границе(хоть и без положенной собаки) глыбообразная Гундякина.

– К себе, конечно, – терпеливо говорил Лебедев. – Пусть даже, как вы уверяете, я уже и не ответственный квартиросъемщик, но в этой квартире должны проживать моя жена и сын. Так?

– Так, – согласилась Гундякина. – Проживают они в одной комнате. Но сейчас у них никого нет дома. Дверь они запирают. И вообще я вас не знаю. Документ покажьте. Мало ли, кто в порядочную квартиру ломится.

– Вот мой документ, – достал Платон Ильич справки об освобождении и полной реабилитации. – Мой приговор признан незаконным, и я полностью восстановлен в своих правах.

– И что? – продолжала стоять в проходе Гундякина. – Может, вас и освободили, и восстановили в чем-то, но мы, да и другие две семьи вселились в эту квартиру на законных основаниях, по ордеру. И куда нам теперь прикажете? На улицу?

– Гражданка Гундякина, или вы меня сейчас пропустите в квартиру, или я пойду за милицией.

– Ой, напугал! – подняла голос толстуха. – Иди за милицией, посмотрим, на чью они сторону станут. Ты, зэк, здесь не в лагере, не командуй. Некуда мне тебя пускать. Я ж тебе русским языком объяснила: заперта твоя комната. Жена на работе, и сын не появлялся давно. Может, по твоим стопам пошел – в тюрьму. Вечером приходи, когда твоя вернется. Неужто не понятно? И вообще, ты здесь пока не прописан. Мало ли, что раньше был.

– И что вы мне предлагаете? На улице жену ждать? Или в подъезде на ступеньках сидеть?

– А мое какое дело? Хошь на ступеньках сиди, хошь – гуляй.

– Ах ты ж, курвище до нутра провонявшееся, – поменял тон Лебедев, сунув руку в карман, – лярва дерьмом набитая, хахалем своим давно не харенная. А ну сдрысни к едреням от дверей, пока ноздрями дышишь, а не дыркой в горле!

Профессор устало вздохнул; спокойно поставил фибровый чемоданчик под ноги; раскрыл небольшой перочинный ножик, купленный им в дорогу и служивший исключительно для разрезания пищевых продуктов на всем протяжении длинного пути, и, схватив толстуху одной рукой за грудки, приставил тонкое короткое острие к ее жирной шее. Гундякина заткнулась, открыла рот и по возможности посторонилась вбок. Не пряча складень, Лебедев поднял чемоданчик и брезгливо протиснулся мимо нее в коридор, грубо пихнув ее своим подтянутым животом в обвисшее рыхлое брюхо.

– И запомни, с-сука, – тихо сказал когда-то интеллигентный профессор, – вселили тебя сюда, как ты говоришь, по ордеру – так и сопи себе тихонько в ноздрю, не мешая жить другим, пока обратно не выселили. У меня нервы после лагеря уж очень тонкие стали, могу и пером пописать ненароком, пусть потом и пожалею об этом. Ясно?

– Д-да, – кивнула Гундякина, по-прежнему с опаской поглядывая на раскрытый ножик.