Открыватели дорог - [9]

Дверь широко распахнулась. Чеботарев стоял на пороге, разглядывая того, кто открыл ее, и не узнавая. Похоже было, что это отец Колыванова или старший брат, — есть знакомые черты в лице, в очертании фигуры, но что-то не то… Бывает так иногда: ты знаком с человеком по фотографии, а потом увидишь его и не можешь поверить, что это он и есть, — такой принаряженный и красивый на картоне, а в жизни взлохмаченный, в морщинах, со страдальческими складками у губ…

— Борис Петрович? — тихо сказал Чеботарев и шагнул в комнату.

— Вася! — так же тихо и задушевно ответил Колыванов, и вдруг лицо его осветилось и стало словно прозрачным Румянец окрасил серые щеки, точно Колыванов попал под красный свет праздничной ракеты.

Они вошли в комнату, миновав коридор. Чеботарев все еще держал в руках чемодан и кепку. Колыванов отступил от него, оглядел с ног до головы, улыбнулся и сказал:

— Ну, раздевайся, дружба… Как я рад тебе, если бы ты знал!

Это было так сказано, что Чеботарев понял — слова выражают не только приветствие. Видно, он был действительно нужен инженеру. И, торопливо раздеваясь, вешая в коридоре пальто, убирая чемодан в угол за печку, Чеботарев все время поглядывал на Колыванова, ища в нем прежние черты, такие памятные и дорогие, и в то же время отмечая то, что появилось в нем за два года разлуки.

Крупное лицо Колыванова, на котором были отчетливо вырисованы все кости, начиная от надбровных дуг и кончая широкими челюстями, похудело. Оно стало таким же острым, каким было в самые тяжелые дни их совместной работы, когда Колыванов и Чеботарев чуть не угодили под суд за невыполнение приказа. Приказ был дурацкий, он удорожал строительство вторых путей на готовом участке, однако судить-то собирались не того, кто этот приказ отдал, а их, отказавшихся выполнить! И сейчас Чеботарев удивленно оглядывал своего бывшего начальника. Широкие лобные кости выступали мослами, худоба лица еще больше подчеркивала тяжесть и величину костей. Глаза запали так глубоко, что трудно было в них вглядеться, а вглядываясь, Чеботарев видел в них неясное, но горькое страдание. Колыванов был в штатском пиджаке и в рубашке с открытым воротом, но даже подваченные плечи пиджака не могли спрятать его худобы. Большой, с длинными руками и ногами, широкоплечий и высокогрудый, был Колыванов похож на тяжелобольного, хотя в то же время во всем его облике проглядывала прежняя мощь. Казалось, болезнь и здоровье вели борьбу между собою за это сильное, большое тело, и трудно было решить, что победит.

Но лицо Колыванова, неправильное по форме и даже грубоватое, было освещено такой доброй улыбкой, что у Чеботарева отлегло от сердца, и он подумал: «Что бы там ни случилось, а помочь инженеру надо! А потом вернется и здоровье, как вернулось оно после того, как разгромили мы тот дурацкий приказ».

Колыванов тоже рассматривал бывшего сослуживца, все радостнее улыбаясь, словно радость эта медленно, но упорно разгоралась в нем и обдавала теплом. Усадив Чеботарева на диван, что стоял в простенке, он присел на стул напротив, хлопнул гостя по колену и весело спросил:

— Обедал?

— Вчера, — усмехнулся Чеботарев.

И, приняв эту игру, Колыванов усмехнулся ответно:

— Ну, браги, дружба, нет. Ее только к праздникам варят, а водка найдется!

— Как же вы живете, Борис Петрович? — осторожно спросил Чеботарев.

— А я, дружба, еще не живу, все воюю, — устало сказал Колыванов и как будто рассердился на себя за эти слова.

Чеботарев исподтишка оглядел комнату. Инженер не преувеличил, когда сказал, что он еще и не живет. Это видно было и по убранству. Комната была почти пуста: только два стола, заваленные горами чертежей, два стула, на которых валялись книги, черный, сделанный под кожу диван, на котором Колыванов, по-видимому, и спал, — такое углубление образовалось в нем. Пол был тщательно выметен, но голая эта чистота еще больше подчеркивала бесприютность. На стенах ни украшений, ни фотографий, столь обычных для семейного жилья. Даже гардеробный шкаф, дверцы которого были приоткрыты, зиял пустотой, словно у Колыванова только и было одежды, что на нем, да инженерский китель и шинель, висевшие у дверей на гвоздях, вбитых в стену.

— Что ж, Вася, начнем с обеда, а разговоры отложим на вечер, — сказал Колыванов и, чуть повысив голос, позвал: — Мама!

В комнату вошла еще не старая женщина, такая же крупная, как и Колыванов, одетая в широкое темное платье. Близорукие, чуть косо посаженные глаза были с любопытством и приязнью обращены к гостю, и Чеботарев торопливо встал навстречу.

— Анастасия Егоровна! — воскликнул он. — Так вот вы какая!

— Какая уж есть, сынок! Позволь тебя так и называть, как в письмах навеличивала. А вот ты никак не похож на мальчонку, каким мне все представлялся! Вишь, в какого детину вымахал! А мнилось мне, что ты все еще маленькой да худенькой. Приголубить бы, так далеко, не дотянешься!

— А вы мне и были матерью, Настасья Егоровна! — взволнованно ответил Чеботарев.

Со странным волнением вспомнил он те времена, когда пятнадцатилетним юнцом попал в руки майору Колыванову, безродный, одинокий мальчишка на трудных дорогах войны, волочивший на худых плечах и бремя сиротства, и горечь оккупации… Майор Колыванов не только обогрел и накормил, но и записал в свой батальон, может, тем самым сделав из него настоящего человека. Правда, Чеботареву не пришлось ходить в разведку, стрелять, совершать подвиги, — батальон у майора был особый — железнодорожный, но уж поучиться мастерству довелось, да еще как! Майор и тогда не любил бездельников и неумех. Если уж молодой солдат хотел доставить радость своему воспитателю, так должен был стараться! А тут еще письма с далекого Урала, материнские советы Анастасии Егоровны, — ох как нужны были в те годы Ваське Чеботареву ласковые слова!