Открытые глаза - [17]

— Артем Иванович, весу не хватает.

— А я думаю, у вас завышен вес.

— Но наши расчеты…

— Перечеркните все и считайте заново. Думаю, разгадку вы найдете где-то здесь, на этом участке.

Микоян ставит задачи, сам ищет пути и никому, в том числе и себе, не делает скидок. С ним трудно работать — это все говорят. И интересно — это тоже говорят все. Он знает: смысл его труда состоит в том, чтобы собрать в кулак помыслы, волю, усилия очень многих людей и направить их к одной цели.

— Перечеркните все и считайте заново!

— Судя по всему, вы спать хотите спокойно. Ну, где вы взяли такой запас прочности?

— Послушайте, вас губит приверженность к старой схеме. Бросьте вы это, забудьте!

— Опять не вышло? Делайте десятый вариант.

На заводе говорят: «Главный поджимает гайки». Тревожное это время, нервы напряжены до предела, кажется, что проект трещит по всем узлам. Но Микоян, держа руку на пульсе КБ, чувствует: уже назревает перелом. Еще немного — и появится встречный поток, поток всеобщих исканий. Только не сдавать, требовать — даже тогда, когда ты сам убежден в правоте несогласных — требовать, чтобы они сделали невозможное.

Поздно ночью главный конструктор едет с завода домой. На улицах тихо, подобрели светофоры, машина идет ровно, мягко. Хорошо бы отдохнуть. Но перед глазами все еще крутятся чертежи, расчеты, варианты, варианты — никак не выбраться из этого круговорота. А надо бы! Картину не увидишь, уткнувшись в нее носом, для этого нужно отойти от картины. Так и в технике; втянувшись в каждодневную, будничную работу, перестаешь видеть, куда она ведет тебя. Надо остановиться, оглянуться назад, заглянуть вперед… Причин для беспокойства будто и нет: проект складывается. Люди работают, каждый на своем месте, и то, что поначалу казалось невозможным, уже делается. И все же решения, коренного решения еще нет. Микоян чувствует это. Лед тронулся, но еще стоит плотина, которая сдерживает поток. Что-то мешает движению проекта, мешает всем отделам, бригадам, группам. Но что?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ТРУДНО

Самолеты очень красивы. Как птицы.

Они всегда красивы. Когда-то это были летающие этажерки, главным отличием которых были крылья — белые легкие крылья. Потом пришла пора крепких, тупоносых, юрких бипланов. Дух захватывало от их полета. Потом всюду строились обтекаемые, стремительные, тонкокрылые монопланы; потом скорость прижала плоскости к фюзеляжу, сделала крылья стреловидными, появились самолеты-треугольники… И всегда они были прекрасны. И если сегодня мы видим рядом с реактивным лайнером старый добрый ПО-2, то и он по-своему красив, как красив трудяга-конь рядом с элегантным ЗИЛом.

Не самообман ли это?

Нет. Самолеты действительно хороши, как хороши бывают творения природы. Тут действует единый закон: они всегда целесообразны.

Природе «не приходит в голову» украсить свои детища вторым хвостом, пятой ногой или, скажем, декоративными зубами. А если и появился бы случаем пятиногий лев, он неизбежно сгинул бы в борьбе за существование: природа сурова и не терпит уродов.

Так и в авиации: здесь с самого начала борьба за существование была острейшей. Поэтому никто не строил «пятиногих» самолетов, никто не пытался снабдить их ложноклассическими колоннадами, шпилями, портиками. А если и случались такие попытки, машины эти не приживались, гибли в самом прямом смысле слова.

Несколько тонн весит современный «легкий» истребитель, а в нем и грамма нет лишнего веса. Все, что не работает,— балласт. Балласт и то, что работает не с полной отдачей. Скорость сметает с самолета все лишнее. Это она сбросила матерчатые крылья, фанерные коробки, расчалки, радиаторы, обтекатели, винты… Да-да, я вдруг ловлю себя на ощущении, что винт, извечный винт становится некрасив. Не нужен, потому и некрасив. И если завтра помешают скорости крылья (без того уже сокращенные донельзя), самолет тотчас сбросит их, и диковатое, на наш нынешний взгляд, бескрылое тело его будет прекрасно. Так природа без сентиментов бракует великолепные для своего тысячелетия панцири бронтозавров, как только они становятся лишними.

Странное дело, никогда авиаторы не приглашали в свои КБ скульпторов и архитекторов, которым подвластны тайны красоты: не до того им было. А самолеты всегда радовали взор. Вспомните: они ведь и впрямь красивы, и это вовсе не самовнушение. Чистота линии, изящество форм, предельная точность пропорций, лаконизм, завершенность… Чуть только легче давалась борьба со стихиями мореходам, поменьше давил на них «лимит веса», и пожалуйста — уже сунулись к ним украшатели; случались и царские резные яхты, обитые пыльными коврами, и трансатлантические теплоходы с мраморными колоннами.

В авиации это начисто исключено. Эстетика целесообразности диктует здесь

вкусы — древняя и мудрая, как сама мать-природа. И первая заповедь ее — ничего лишнего!

Утром приехал на завод Микоян и, собрав конструкторов, сказал им о своей новой идее. Сказал в обычной своей манере, как бы между прочим. Сказал осторожно, заранее подчеркнув, что нужно еще все просчитать, тщательно взвесить. Но идея столь была ясна, что вопреки обычаю ее никто не пытался оспорить. В таких случаях люди задумываются, потом хлопают себя по лбу: «Но ведь это так просто! Как же я сам не догадался? Конечно, надо делать так. Только так!»