Открыто - [21]

Плачет принцесса в забытой сказке: «Мама, хочу луну.»

Пыльный усталый загар на плечи - будто бы плащ - пажу.

Да, я готова. Включайте вечер. Может быть, удержу.

* * *

Никто меня не толкал, не бил меня по рукам,

изящно не намекал, и яда не лил в бокал.

Но дрогнул сквозняк в груди - исчезни, не навреди,

мне просто стало понятно, что мне пора уходить.

Все те же сидят, едят, глазами в глаза глядят,

за всеми вокруг следят, басами в ушах гудят.

А я взгляну на луну, оставшимся подмигну

и серой прозрачной змейкой за темный порог скользну.

И вот за спиной мешок, дорога гладка, как шелк,

и если идти, не думая, то даже и хорошо.

Ни добрых, ни злых вестей, и можно под нос свистеть,

луна разделяет небо на семь золотых частей.

Я левой босой ногой ступаю на путь благой,

а правой босой ногой чешу свой живот нагой.

Не тронет меня беда, иду я по городам,

и если хотите счастья, то я вам его продам.

И день погоняет днем, и едет другой на нем,

и солнце луну меняет горячим своим огнем.

А я себе все бреду, бреду на свою беду,

и если совсем печально - меняю на сны еду.

А нынче - ушла тоска, и боль ушла из виска,

по небу гуляет ветер и дымные облака.

Я глянул - к глазам рука: весна стоит у ларька

и держит большую чашку холодного молока.

Смеется щербатым ртом, пушистым трясет хвостом

и гладит ларек по стенке, как если б он был котом.

И плещутся тополя, и травы растут в полях,

лохматые жеребята по этим полям пылят.

Ну что, говорю, весна, привет, говорю, весна,

теперь мне малы все шапки и куртка совсем тесна.

Что делать теперь, скажи, ловить ребятню во ржи,

а может, найти принцессу и к ней поступить в пажи?

Она же хитрит, молчит, на ветках сидят грачи,

а сердце мое как будто на сковороде скворчит.

Конечно, зачем слова, раз кружится голова,

раз можно кричать и бегать, и всех вокруг целовать…

Какая уж там беда, какие мои года,

сердца - они бьются к счастью, сегодня и навсегда.

И сколько меня ни бей, ни ябедничай судьбе,

весна обнимает город, а я поспешу к тебе.

А может быть, ты ко мне, у нас еще сотни дней.

И змейки - узором тонким среди голубых камней.

* * *

Замылим, потом замолим,

в сонате одни бемоли,

в кабак ли сейчас, домой ли?

В шкафу пристанище моли,

соседка посуду моет,

художник рисует море,

всю жизнь он рисует море,

зелено-синее море, атласно-шютное море,

солено-горькое море.

Художник мешает краски,

зеленую с темно-красной,

вот так вот - почти прекрасно,

но все-таки так бесстрастно,

что даже немножко страшно.

Пельмени давно сгорели,

соседи шуруют дрелью,

ах, кто бы закрыл бы двери, звонок, я зайду в апреле,

вот здесь чуть-чуть акварелью…

Эх, кто бы принес еды бы?

Селедочные ряды бы,

петрушечные хвосты бы, под каменной серой глыбой

художник рисует рыбу.

Соседи за стенкой шутят,

у них несмешные шутки,

художнику не до шуток, он нежно кисточкой щуплой

рисует рыбе чешуйки.

Он чутко дрожит руками,

а рыба бьет плавниками,

считая всех дураками, плывет куда-то на камень

и молвит там по-шакальи:

Художник, в твоей квартире,

(четырнадцать на четыре)

Теперь поселилось море, солено-горькое море,

атласно-синее море.

Живи теперь в нем, не плакай,

грызи по утрам салаку,

ее заедай салатом, хшхи подводные клады,

не жалуйся на зарплату…

Художник башкою вертит -

вот верьте теперь, не верьте,

а в окнах июнем светит, какой-то гуляет ветер

и радостно скачут дети.

Он справится, он же сильный,

он мажет по рыбе синим

и капельку апельсинным, и сверху тоской трясинной,

и сверху листвой осинной.

И снова рисует море,

без рыбы рисует море,

квартирно-мелкое море море, атласно-плотное море,

солено-горькое море.

Такое страстное море, такое страшное море,

июньски-нежное море. Художник рисует море.

* * *

Залезть бы под одеяло, забраться под одеяло и жить там, под одеялом, пока из-под одеяла не выманит что-то злое, похожее на будильник.

И из-под пододеяла вещать про большое лето, про солнечность и про, то что в моем под-пододеяле все так хорошо, но все же никто не заходит в гости.

Под теплым пододеялом есть пара любимых книжек, немножко еды и даже ключи и зубная щетка, поскольку никто не знает, как долго оно продлится.

А длится пододеяло, бывает, что пару метров, бывает, что много больше, с забора и до обеда, от стенки и до июня, от школы до Будапешта.

Да, кстати, под одеялом почти что хватает места, чтоб прыгать, пинать баклуши, играть на продольной флейте, курить и ходить по крыше, шептать и плести косички.

Леса под пододеялом построены сплошь из сосен, олени съедают ягель, брусника румянит щеки, по просекам скачут зайцы и изредка бродят лисы.

На небе пододеяла рассыпаны горстью звезды, блестящие и не очень, зеленые, голубые, и чистых таких оттенков, как ландыши на опушке.

Лежит под пододеялом Наспинное плоскогорье, на юге обрывы Плечи, на севере только горы, не вспомню сейчас названья, да, впрочем, оно не важно.

И жить бы в пододеяле, тереться щекой о сосны, прищуриваться на солнце, считать вечерами звезды и ландыши на опушке - все здорово так, но все же…

Пустынно в пододеяле - олени, конечно, дело, но все же не любят кофе, а я ненавижу ягель (мне кажется, он безвкусный), и я их не понимаю.

Алисы гоняют зайцев, и им без меня неплохо, нескучно, их время ходит и с толком и с расстановкой акцентов по нужным точкам - с лопатки и до лопатки.