Открытие удочки - [4]
При этом у меня, разумеется, мысли не было возвращаться домой, в бесконечные русские снега, где жизнь, отринув человеческое господство, подчинялась лишь самой необузданной бессмысленности. В конечном счете, я всегда хотела жить так, как мне это виделось правильным и нравилось, я не позволяла ни одной суке навязывать мне свое сраное представление о том, что в этой жизни стоит делать, а что нет. И когда в Абу-Даби я зашла в бар, чтобы выпить пару коктейлей, и за столом передо мной араб в золотых очках и дишдаше жрал шишдаук, а его жена в парандже сидела напротив и смотрела, как он жрет, — Люба объяснила мне, что у ортодоксальных мусульман не принято, чтобы женщина ела при мужчине, — я подумала, что паранджа длинна и ветвиста, как ковер, так и не сотканный Пенелопой, и, в сущности, странно, что западные телки взирают на нее с ужасом и усматривают в ней гендерное притеснение. Разве большинство этих рыхлых, с нежными глазами коров, навечно запахнутых в халаты, распираемые их неумолимо набирающей объем плотью, не скрывались от Провидения Божьего и его циничных истин за своим замужеством, детьми, которым они не могли дать ничего, кроме навыков поведения за столом, и нескончаемыми автобусами, отвозившими их на оптовые рынки, в поликлиники и сберкассы, где они, все точно подсчитав дома, оплачивали свои нищие хаты? «Неужели, — подумала я, улыбаясь пялившемуся на мою грудь арабу, — капризный мудила, за которого всем нам рекомендуется держаться, прощая ему необъяснимые ночные отсутствия и походы к блядям (если есть деньги), не являлся прямым аналогом паранджи, под чьей не пропускающей свет тканью они не заметили жизнь и ее грубую радость, свободу и несравненное ощущение того, что каждый выбор в своей гребаной судьбе ты делаешь сама, — даже в машине эти идиотки предпочитают сидеть на переднем сиденье, с восхищением посматривая на вцепившегося в руль козла».
Хорошенько накачавшись в баре, я снова села в джип и поехала по магазинам. Через пару часов, завалив заднее сиденье пакетами с барахлом, я (уже почти протрезвев) подъехала к бутику Фенди, на котором Люба, собственно, и заостряла мое внимание. Стоявшие у порога ниггеры почтительно распахнули передо мной двери («Как хорошо они прислуживают! — восхищалась в свое время Люба. — Похоже, развлекать и шестерить — это просто их призвание»), и я вошла в абсолютно пустой магазин — ведь была среда, — и мне навстречу выскочил хозяин. Сказать по правде, я даже не увидела его — этого средних лет иранца с перстнями от Картье на пальцах, привыкших точно и исправно подсчитывать money.[4] Как вкопанная я остановилась перед кремовым пальто из лайки, понимая, что сойду с ума или, по крайней мере, дойду до нервного срыва, если эта шмотка не будет моей, — на меня иногда находила своего рода покупательская мания, и я могла не спать ночей, до одурения вспоминая какое-нибудь кольцо, которое впоследствии теряла, пьяная, или блузку, обреченную быть прожженной сигаретой при первом же выходе в свет. Пальтишко стоило семь тысяч дирхамов, и, угадав мою заинтересованность, хозяин магазина предпочел не ходить окольными путями и сказать все прямо.
— Madam, — обратился он ко мне, — I suppose, you know, how magnificent you are. I want to offer you some agreement. Three days, every moment, when I call for you, you should come here and fuck with me. On the second day you can take this coat and it will be yours. If this conversation is offensive to your feelings, tell me, and I won’t say any more word.[5]
— It’s okay,[6] — ответила я, — it’s okay.
Конечно, мне пришлось позвонить Любе и объяснить, почему я остаюсь на три дня в Абу-Даби, мне пришлось пропустить один день на работе и потерять тысячу баксов, но в конечном счете я все-таки заполучила это многострадальное пальто, и в Дейру я ехала пьяноватая и счастливая, надеясь только, что никогда больше не увижу владельца магазина, с которым мы заключили столь оригинальный agreement.[7]
Я была одета именно в это пальто, когда мы с Любой вернулись домой из ресторана Russkaya devochka, где наелись блинов с икрой и напились водки (мы специально попросили прислуживающих ниггеров принести нам водку безо льда, «in the most small glasses[8]»), и застали в dinings Дауда, который находился там по приглашению Любиного мужа. Выяснилось, что Дауд служит коммерческим директором в одном из дубайских туристических офисов и имеет какие-то дела с конторкой Любиного мужа — «деда», как она его называла.
