Открытие смерти в детстве и позднее - [2]

По психологии смерти соответствующей литературы нет, – несмотря на продемонстрированный психоанализом факт, что наши позиции по отношению к смерти и к сексуальности сходны во многих существенных аспектах. Обе темы зачастую неприятны, поскольку вызывают тревогу (хотя в своей основе эта тревога может быть различно мотивирована); те и другие переживания неудовольствия и тревоги нередко активизируют у нас одни и те же механизмы бегства, вытеснения, табуирования, символизации. (Мы говорим об «ушедшем» друге и о «падшей» женщине, в обоих случаях не выражаясь более прямо, чтобы не испытать слишком сильный аффект.) Возможно, эти две темы интимно связаны между собой идеями широко распространенными, если не универсальными.

Он поздравил меня с «обладанием достаточным мужеством, чтобы преодолеть сопротивления и табу, до сих пор окружающие эту трудную и деликатную тему – сопоставимым с мужеством авторов, которые десятилетие или два тому назад бросили вызов соответствующим сексуальным табу».

В социологическом исследовании, опубликованном в 1965-м г., на которое я буду ссылаться ниже, Джеффри Горер (Geoffrey Gorer) писал: «В 1955-м г. я сформулировал свое осознание того факта, что смерть как предмет табу предшествует сексуальности». Флугель сформулировал то же самое осознание пятнадцатью годами ранее, но Горер не ссылался ни на него, ни на «Открытие смерти ребенком», хотя книга в период своей публикации широко рецензировалась. Правда, она появилась в 1940-м, когда англичане были больше заняты организацией собственной защиты от безвременной смерти, нежели размышлениями о психологии или социологии оной. Тем не менее, заявление Горера является одним из многих примеров того, как мы практикуем те самые табу, которым бросаем вызов. Быть первым, кто осмелился нарушить табу, – это выглядит очень отважно и смело, но, может быть, истинные новаторы едва ли отдают себе отчет в собственном мужестве, которое видят в них другие. Сосредоточиваясь на изучаемом объекте, они не ощущают невидимых барьеров вокруг него и даже могут быть изумлены тем, что все вокруг так восхитительно нетронуто и не исследовано. Однако «нетронутость» может быть иллюзией. Во всяком случае, позвольте мне именно так назвать мои собственные упущения в том, чтобы отдать должное предшественникам.

Также в 1955-м Боркенау опубликовал в «Двадцатом веке» (The Twentieth Century) работу, посвященную концепции смерти, где соединял идеи Фрейда с философско-историческим анализом, изящно и масштабно охватывая как палеолитический ритуал, так и современный тоталитаризм. Использовав в качестве исходной точки своих рассуждений противоречивость, обнаруженную Фрейдом в переживании смерти человеком, – бессознательно ощущающим себя бессмертным, но сознательно осведомленным о неизбежности смерти, – Боркенау обнаружил действие этих конфликтующих между собой позиций в каждой человеческой культуре и утверждал, в гегельянской логике: цивилизации, начинающиеся с отрицания смерти, завершаются ее акцентированием, и наоборот.

Психолог в силу своего образования, возможно, относительно близорук, когда речь идет о прослеживании исторических закономерностей. Что касается меня, то гегельянская идея воспроизведения культурных установок по отношению к концепции смерти или связанным с ней ритуалам кажется мне слишком четкой, чтобы описывать актуальное человеческое поведение, как оно развертывалось на протяжении веков. Предоставим историкам и археологам опровергать или развивать элегантные теории, мысля в таких временных диапазонах. При всем этом я вовсе не хочу сказать, что элегантность не есть достоинство для науки или что история человека не нуждается в гипотезах как макро– так и микромасштаба.

К концу 1950-х табу стало явственно ослабевать. И. Е. Александер (I. Е. Alexander) в 1957-м в «Американском психологическом журнале» (American Journal of Psychology) опубликовал статью, озаглавленную «Смерть никого не интересует?» (Is death a matter of indifference?), впоследствии продолжил ее исследованиями детей и подростков, на которые я буду ссылаться ниже.

Во всякой культуре люди, занимающиеся целительством в той или иной форме, имели особые отношения с табу. Они не могли не знать традиций и обычаев, обычно поддерживали и разделяли их, но они должны были касаться физически и вербально того, что в иных обстоятельствах считалось неприкасаемым. Когда в 1959-м д-р Герман Файфель (Hermann Feifei) опубликовал сборник эссе различных авторов, озаглавленный «Смысл смерти» (The Meaning of Death), эти авторы были в основном профессиональные медики. Однако среди прочего здесь обсуждались, причем с искренностью и проницательностью, психологические проблемы самой профессии, а в числе авторов был видный психолог. Признание вклада специалистов из других дисциплин ощущалось, как глоток свежего воздуха.

Функции первобытного целителя в цивилизованных обществах разделяются между врачом и священником. И тот, и другой могут – скорее, должны, – нарушать табу, связанные со смертью. В изданной в 1962-м книге «Человек и его судьба в свете великих религий» профессор С. Г. Ф. Брендон (Man and his Destiny in the Great Religions; S. G. F. Brandon) говорит об «открытии фактов смерти и рождения, которые делает каждый человек». Он продолжает: