Открытие мира - [15]

— Господин! Господин! — радостно подхватывает бабка Ольга, и даже слеза у нее навертывается от удовольствия. — Пальцев не видать, одни кольца золотые нанизаны. Каменья на них так и горят… И нинжаков, трахмале этих самых — сундук набит, крышка не затворяется… Полсапожки мне привез новехонькие, складные. Опять же на два платья и полушалок… Лег отдохнуть и под голову кошель положил, что твоя торба… А уж сколько в нем, в кошеле, не сказывал. Должно, много… — Она засмеялась и опять прослезилась. — Ой, Миша, батюшко! Четыре года весточки не слал, а тут прикатил на тройке. Порадовал мать — старуху… Гляжу в окошко и глазонькам своим не верю: мой али не мой?.. Ну, чисто инператор!

А в избе все причитает Аграфена, и слышен на улице ее тонкий, щемящий сердце плач:

Попроси ты господа бога

Да возьми‑ка нас, несчастных, к себе

На житье, на вековечное…

Шурка поражен. Мужики и бабы на бревнах точно оглохли. Они толкуют про свое, словно и не умер дядя Игнат. Те, что выходят из избы, поначалу будто сумрачные, печальные, но, присев на бревна, повздыхав, вступают в беседу и очень скоро как ни в чем не бывало чешут языками и даже смеются.

— Ты, известно, разливная душа, — говорит Ваня Дух, сердито косясь на дядю Осю. — Удочки, грибы… От такой заботы эвон шея‑то… как зарево.

— У всякой охоты свои заботы, — отшучивается дядя Ося, попыхивая трубочкой. — Вот ты, Иван, к примеру, от заботы почернел… а не шибко разбогател.

— Хо — хо! Поддел! — грохочут мужики.

— Я в худых лаптях не хожу, — огрызается Ваня Дух, торопливо отходя от бревен.

— Э — э! — зевнул дядя Ося, почесывая свою медную круглую бородку. Что худые, что новые — одинаково лапти.

— За нас питерщики в лакированных голенищах щеголяют, — говорит кто‑то из мужиков.

— Особливо, которые домой прут с «березовым кондуктором»!*

Мужики, смеясь, заерзали на бревнах. Глухой Антип закивал лысиной. А Косоуров, седой, грустный, тихонько вздохнул. Шурке известно — это он, кабатчик Косоуров, прикатил нынче из Питера пешедралом на кривых ногах, точно на колесах, и вшей на нем, говорят, было видимо — невидимо, три дня подряд в бане у Солиных парился, а рубаху его и портки Косоуриха сожгла в печи.

— При нашей земле из лаптей не вылезешь, это верно, — говорит Косоуров, покашливая. — Издыхай либо в петлю полезай.

— Поклонись барину, — насмешливо советует дядя Ося, — может, он раздобрится и отвалит тебе, мытарю, свое поле. Али поп… Зачем ему земля? Его бог прокормит.

— Какое там поле! — оживились мужики, перебивая. — Хоть бы луг волжский вернуть. Ведь луг‑то наш был!

— Был, да сплыл.

— Кто — косить, а мы — сена просить.

— За свои, за кровные…

— Почем‑то управляло сдерет нонче за луг?

— Глебовские как бы не перебили. Чу*, ходили намедни* в усадьбу, торговались.

— Поторгуем мы им… чем ворота запирают!

Матвей Сибиряк, тихий, рябой плотник, вмешался в разговор.

— Хороша земля в Сибири, — сказал он и причмокнул. — Сдобна — а… Хоть пироги из нее пеки.

Пуще прежнего заерзали на бревнах мужики, громко засмеялись.

— Что ж ты, переселенец, лататы из Сибири задал?

— Без пирогов!

— Какое… без штанов!

Матвей молчит, рассматривая свои большие, как лопухи, ладони в мозолях. Шурка знает от матери, что Матвей продал корову, лошадь, дом, уступил лавочнику Быкову свои полдуши* земли и подался с семьей в Сибирь, на богатые хлеба. Года полтора от него не было ни слуху ни духу; думали хорошо уселся на новых местах, знаться не желает, как вдруг Матвей вернулся обратно и добро свое притащил со станции в одном узлишке на плече.

Он поселился теперь у глухого Антипа, перебиваясь плотницкими поделками. Мужики говорят, что у него золотые руки. Но это неправда. Руки у Матвея Сибиряка обыкновенные, жилистые и рябоватые, только не от оспы, как лицо, а от несмываемых пятен еловой и сосновой серы. Руки пахнут хорошо, но золота на них не видать.

— Вот те и сдоба… довела до гроба! — зубоскалили мужики. — Зато в Сибири побывал, сладкого куска попробовал.

Дядя Ося выбил трубочку, потянулся и равнодушно махнул рукой:

— Как ни живем — все равно помрем.

— Д — да…

— Игнат‑то старался… а теперь ему ничего не надо…

Мужики замолчали, полезли за кисетами.

И Шурке вдруг показалось, что говорили и смеялись мужики только для того, чтобы не думать о дяде Игнате. Шурке опять становится страшно, потому что он тоже хочет не думать, а все думает, и в ушах у него не умолкает тоскливый вой горбатой Аграфены. Почему‑то Шурке сейчас жалко и Аграфену, и мужиков, которые, насупившись, дымят цигарками, и самого себя, и Яшку, а пуще всего — Катьку. Он слышит за спиной ее прерывистое дыхание, ему хочется обернуться, сказать Катьке что‑нибудь ласковое, но он стыдится делать это при Яшке и Кольке.

— Вот, мытари, какие дела! — заключает дядя Ося, слезая с чурбана и подбирая свое рыбацкое добро. Он посмеивается, точно знает что‑то такое, чего не знают мужики, и таит от них самое главное.

— Это кто бы говорил, да не нам бы слушать… Ха! Ай, земли — ста нам! Ай, поболе!.. А ее надобно человеку три аршина.

— До трех аршин еще прожить надо.

— Ну и живи, не горюй.

— По — твоему нешто? Жену по хозяйству запрячь, а самому на Волгу.