Открытие медлительности - [15]

Ему показалось, что корма слишком задралась, быть может, в носовой части образовалась пробоина. Чем ниже пробоина, тем выше давление, которое оказывала на судно вода с силою, равной корню квадратному из ее высоты. С такой пробоиной скорость погружения судна в воду увеличивалась от каждого следующего удара. Лучше пойти наверх.

Он долго прицеливался, прежде чем попасть в дверь. Едва он ступил на палубу, как началась борьба между его несчастными руками и суровой стихией, которая бесцеремонно принялась перегонять его с места на место: то ткнет в один угол, то в другой, то бросит плашмя, то втиснет между снастью и сложенными бревнами. Он не успевал сообразить, куда его теперь занесло. По временам он видел людей, которые то вцеплялись в какой-нибудь канат, то вжимались в стенку, чтобы потом, точно рассчитав момент, переместиться к новой точке опоры. Только так они могли передвигаться. Казалось, словно они хотят перехитрить шторм и всякий раз прикидываются, будто они не люди, а неодушевленные части корабля. Лишь за его спиной они могли позволить себе человеческие движения. Со стороны грот-мачты до Джона доносился жалобный скрип, яростное хлопанье и треск. Крики, приглушенные ветром, отдавались в барабанных перепонках. Поставили большой марсель, но теперь сорвало и его. Море разливалось белым кипящим молоком, и волны вздымались одна за одной, и на каждой из них можно было бы уместить по целой деревне.

Неожиданно его подхватили чьи-то крепкие руки, и эти руки принадлежали не шторму. Они перекантовали его под палубу со скоростью, которая была сравнима только со скоростью свободного падения. Отчаянная брань была единственным комментарием. В каюте лежало перевернутое деревянное ведро — опрокинулось, несмотря на широкое дно. От одного запаха Джону снова стало дурно.

— Все равно, — сказал он, заваливаясь на бок, с ведром в обнимку, — все равно я останусь тут.

Он набрал в легкие побольше воздуха, чтобы недосталось места безнадежной тоске, в случае, если она надумает к нему подобраться.

Он был прирожденным моряком, это он знал наверняка.

— Самый подходящий ветер! Лучше не бывает! — сказал голландец. — Португальский северяк. Всегда поддает в корму. Смотри, как ходко идем, больше шести узлов.

Скажи это новое слово кто другой, Джон ни за что бы его не понял, но голландец знал, что его подопечный улавливает смысл только тогда, когда ему предоставляются паузы. Кроме того, им теперь некуда было спешить, во время шторма матрос подвернул себе ногу.

Погода установилась солнечная. Где-то около мыса Финистерре мимо проплыла корабельная мачта, она была облеплена рачками и путешествовала уже года три, не меньше, если капитан не ошибся.

Ночью они проходили маяк.

— Это Берлингс, — услышал Джон.

На острове форт и маяк. Так Джон столкнулся с явлением, которое заставило его вспомнить о докторе Орме.

Луч света двигался по кругу, вращаясь вокруг верхушки башни, — как это обычно бывает на вращающихся маяках. Джон видел, как перемещается луч, но свет, оказавшись справа, задерживался там на какое - то время даже тогда, когда луч уходил влево, и точно так же, когда луч уходил опять вправо, слева отчетливо виднелся его след. Прошлое и настоящее, что говорил об этом доктор Орм? На самом деле свет воспринимался только тогда, когда он вспыхивал, попадая непосредственно Джону в зрачок. И это было настоящее. Все же остальное было лишь тенью от света, то, что уже отсветилось и теперь продолжало гореть только в глазах у Джона, свет от прошлого.

Подошел голландец.

— Берлингс, Берлингс! — пробурчал он. — Этот остров зовется Берленгас!

Джон продолжал неотрывно смотреть на маяк.

— Я вижу только хвост, а сам момент вспышки не вижу, — объяснил он. — А ведь настоящее я могу поймать лишь тогда, когда свет только вспыхивает.

Что-то тут не так, он заподозрил неладное. Неужели его глаз просто опаздывает на целый круг? И стало быть, вспышка, которую он видит, относится не к этому повороту, совершающемуся в настоящее время, а к предыдущему?

Чтобы объяснить все это, Джону понадобилось немало времени, даже для голландца его объяснение выходило слишком длинным.

— Я вижу это по-другому, — перебил он Джона. — Моряк должен доверять своим глазам, как своим рукам или… — Он так и не договорил до конца. Помолчав, он взял костыли и осторожно отбуксировал себя и свою распухшую ногу вниз.

Джон остался на палубе. Берленгас! Первый чужой берег в его жизни! Ему снова стало хорошо. Он стоял, широко расставив ноги. Рука, сжатая в кулак, на леере. На душе было празднично. Теперь все будет по-другому. Сегодня — чуть-чуть, а завтра — совсем.

Гвендолин Трэйлл была вся такая тонкая, с бледными руками, белой шеей, и такая воздушная, потерявшаяся в бесконечном потоке пышных тканей, что Джон поначалу ничего толком и не разглядел. Она носила белые чулки, глаза у нее были голубые, волосы — рыжеватые. Говорила она очень быстро. Джон заметил, что ей самой это не нравится, но она почему-то считала, будто иначе нельзя. Том Баркер вот тоже так думал. У нее были веснушки. Джон рассматривал ее волосы на затылке. Мягкие завитки ложились на кружевной воротник. Настало время познать женщину, чтобы понять, что это такое. Потом, когда он станет мичманом, наверняка выяснится, что он кое в чем отстал, и одного этого уже будет достаточно, чтобы поднять его на смех. Вот почему он непременно хотел добиться преимущества хотя бы по этой части и заранее во всем разобраться. Мистер Трэйлл, кажется, что-то сказал. Неловко будет, если он о чем-то спросил. Разговор шел о какой-то могиле.