Открытая возможность. Сосуд гнева. Сумка с книгами - [17]

— Не знаю, как он может оправдаться.

Резидент поднялся со стула и ухитрился придать своим пяти футам и четырем дюймам известное достоинство.

— Я нахожусь здесь для того, чтобы отправлять правосудие в соответствии с законами голландского правительства. Позвольте заметить вам, что я весьма удивлен вашей попыткой повлиять на выполнение мною судейских функций.

Миссионер был слегка сбит с толку. Ему никогда и в голову не приходило, что этот коротышка, самонадеянный юнец, на десять лет моложе его, помыслит занять такую позицию. Он было раскрыл рот, чтобы объясниться и принести извинения, но резидент остановил его, подняв свою маленькую пухлую руку.

— Мне пора идти на службу, мистер Джонс. Будьте здоровы.

Ошеломленный миссионер поклонился и, не произнеся ни слова, покинул комнату. Он бы крайне удивился, если бы увидел, что стоило ему выйти, как резидент широко ухмыльнулся и показал нос его преподобию Оуэну Джонсу.

Несколькими минутами позже резидент спустился к себе в канцелярию. Старший клерк, голландец-полукровка, изложил ему свою версию вчерашнего скандала. Она в общем совпадала с рассказом мистера Джонса. Суд заседал сегодня.

— Вы будете разбирать дело Рыжего Теда первым, сэр? — спросил клерк.

— Не вижу для этого оснований. Есть два или три дела, слушание которых было перенесено с прошлого заседания. Я рассмотрю дело Теда в надлежащем порядке.

— Я подумал, поскольку он белый, может, вы хотели бы поговорить с ним наедине, сэр?

— Величие закона в том, что он не знает различий между белыми и цветными, мой друг, — произнес мистер Грюйтер несколько напыщенно.

Суд помещался в большой квадратной комнате с деревянными скамьями, на которых вперемежку сидели местные жители различного происхождения — полинезийцы, буги,[7] китайцы, малайцы; все они встали, когда открылась дверь и сержант объявил о прибытии резидента. Он вошел вместе с клерком и занял место за полированным сосновым столом, стоявшим на небольшом возвышении. За его спиной висела большая гравюра с изображением королевы Вильгельмины.[8] Он быстро разделался с полдюжиной дел, и затем ввели Рыжего Теда. Арестованный стоял у скамьи подсудимых, в наручниках, между двумя стражниками. Резидент посмотрел на него с суровым видом, но в глазах его сверкали веселые искорки.

Рыжий Тед мучился с похмелья. Он стоял, слегка покачиваясь и тупо уставившись перед собой. Он был еще молод, лет тридцати, чуть выше среднего роста, довольно полный, с обрюзгшим красным лицом и копной курчавых рыжих волос. Он не вышел из потасовки невредимым. Под глазом темнел огромный синяк, разбитые губы распухли. На нем были шорты цвета хаки, очень грязные и рваные, а разодранная фуфайка держалась на плечах просто чудом. Сквозь огромную дыру виднелась густая поросль рыжих волос, покрывавших его грудь, а также кожа поразительной белизны. Резидент пробежал глазами список проступков арестованного и перешел к свидетельским показаниям. После того, как он выслушал их и увидел китайца, которому Рыжий Тед разбил голову бутылкой, после того, как услышал возбужденный рассказ сержанта, который был сбит с ног, когда пытался арестовать Теда, после того, как были описаны опустошения, произведенные Рыжим Тедом, который в пьяной ярости крушил все, что попадало под руку, резидент повернулся к подсудимому и обратился к нему по-английски:

— Ну, Рыжий, что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Я был пьян. Ничего не помню. Раз говорят, что я чуть его не убил, наверное, так и было. А убытки я возмещу, пусть только дадут мне срок.

— Ты возместишь, — сказал резидент, — но срок тебе дам я.

Он с минуту молча смотрел на Рыжего Теда. Преотвратительный субъект. Совсем пропащий человек. Он был ужасен. Нельзя было не содрогнуться от отвращения, глядя на него, и если бы мистер Джонс не был таким назойливым, то сейчас резидент непременно отдал бы приказ о его высылке.

— С тех пор как ты появился на островах. Рыжий, от тебя одни неприятности. Ты — позор для общества. Ты — неисправимый бездельник. Тебя не раз подбирали на улице мертвецки пьяным. Ты устраиваешь дебош за дебошем. Ты безнадежен. В последний раз, когда тебя доставили сюда, я предупредил: снова арестуют, поступлю с тобой по всей строгости. Теперь ты перешел все границы и получишь за это сполна. Я осуждаю тебя на шесть месяцев принудительных работ.

— Меня?

— Тебя.

— Ей-богу, я убью вас, когда выйду.

Он разразился потоком непристойных и богохульных ругательств. Мистер Грюйтер слушал с презрительной миной. Ведь по-голландски можно ругаться похлеще, чем по-английски, и среди бранных выражений не было ни одного, которое резидент не мог бы перекрыть.

— Умолкни, — приказал он. — Я от тебя устал.

Резидент повторил свой приговор по-малайски, и отбивавшегося осужденного увели.

За второй завтрак мистер Грюйтер сел в превосходном настроении. Просто удивительно, какой занимательной может стать жизнь, если проявить немного изобретательности. Есть люди в Амстердаме и даже в Батавии и Сурабайе, которые считают его острова местом ссылки. Им невдомек, как здесь приятно и сколько забавного он в состоянии извлечь из такого, казалось бы, безнадежного материала. Его спрашивали, неужели ему не скучно без клуба, скачек и кино, без танцев, что устраиваются раз в неделю в казино, и без общества голландских женщин. Нисколько. Он любил комфорт. Прочная мебель в той комнате, где он сейчас сидел, вполне удовлетворяла его своей солидностью. Он любил читать французские романы фривольного содержания и с наслаждением поглощал их один за другим, не смущаясь мыслью, что это пустая трата времени. Ему представлялось величайшей роскошью попусту тратить время. А когда его молодое воображение обращалось к любовным помыслам, старший бой приводил в дом миниатюрное темнокожее, с блестящими глазами создание в саронге. Он старательно избегал постоянной связи, полагая, что перемены сохраняют молодость души. Он наслаждался свободой и не был обременен чувством ответственности. Жара его не удручала, и обливание по нескольку раз в день холодной водой доставляло ему почти эстетическое удовольствие. Он играл на фортепьяно. Он писал письма друзьям в Голландию. И у него не возникало потребности в беседах с интеллектуалами. Он любил посмеяться, а для этого достаточно было поговорить с дураком и вовсе не обязательно с профессором философии. Себя же он считал очень мудрым человеком.