Откровенный разговор, или Беседы о жизни с сыном-старшеклассником на пределе возможной откровенности - [7]

Над смертью властвуй в жизни быстротечной, И смерть умрет, а ты пребудешь вечно.

Но беда тех, кто не состоялся, кто всю жизнь лишь украшал «внешние стены» обиталища своей души, кто реализовал себя лишь на ноль, ноль, ноль один КПД, эта беда касается не только таких людей, и их «король» не так уж безобиден, даже когда его действия не закононаказуемы. Суди сам. Я расскажу тебе сейчас о бабке Анне.

НОВЕЛЛА О БАБКЕ АННЕ

Мне было около двенадцати лет, когда я ослеп от голода. Позже я расскажу тебе об этом. Слепота поразила мои глаза зимой сорок второго года, когда мы с матерью были эвакуированы в Поволжье. К лету сорок второго года зрение вернулось, но я был тогда, как костлявый цыпленок. В июне я отправился в деревню наниматься в колхоз, чтобы подкормиться. В колхоз меня брали охотно, тогда требовалась любая пара рук. Но оплатить работу трудоднями и продуктами могли лишь осенью. А мне нужно было есть уже сейчас, летом. И тогда подсказали мне добрые люди пойти работать к бабке Анне Смирновой в богатое волжское село Усть-Курдюм. Бабка Анна согласилась взять меня и обещала кормить каждый день два раза, а в воскресенье и трижды. И за это определила она мне дело: доставать воду из колодца и поливать грядки с огурцами.

Усть-Курдюм стоит на горе. Берег к Волге сходит крутой, обрывистый, метров пятьдесят высотой, и колодец во дворе был глубиной поболее пятидесяти метров. А огород у бабки (впрочем, может быть, и не стара она была, может быть, моложе, чем я сейчас, какое у двенадцатилетнего понятие?) был две тысячи квадратных метров, двадцать соток, и все эти квадратные метры она засадила огурцами. И в то страшное жаркое испепеляющее лето я должен был все огурцы до последнего кустика поливать обильно, утром и вечером ежедневно. Это значит, надо было поднять с глубины, в которой и воды-то не видать было, до ста ведер, отнести их на гряды и разлить воду по лункам. А в промежутках между утренним и вечерним поливом надо было очистить, отряхнуть все листья от пыли и грязи, чтобы она не мешала солнцу освещать листья и наливать огурцы соком. Бабка Анна отменно знала агротехнику!.. И вот я таскал на своих цыплячьих косточках эти бесконечные ведра и поливал эти бесконечные ряды огурцов; по сухой раскаленной земле между тем не торопясь, немножко боком передвигались огромные, мохнатые, величиной с мышонка, черные тарантулы, пауки-крестовики. Они чувствовали себя хозяевами положения. Я им, а не они мне уступали дорогу.

Бабка Анна хорошо знала не только агротехнику. Ей была знакома и психология. Горожане готовы были платить любые деньги за эту довоенную забытую невидаль, за эту сказочную роскошь — за огурцы, за воспоминание о своем счастливом прошлом. И она это знала вперед и сажала у себя на участке не картошку, не просо, не лук, не жито, которые нужны были голодным людям, как сама жизнь, потому не сажала, что их снимешь один раз — и конец, а огурцы все время идут волна за волной, был бы полив, а солнышка в Поволжье сколько хочешь! Вот и зрели на грядах живые деньги. И она увозила в, город мешки огурцов и привозила из города мешки денег. Однажды на разовую огуречную выручку она прикатила блестящий никелированный велосипед. А ведь бешеные тысячи стоил он тогда!

А я таскал и таскал под нескончаемый скрип ворот эти, будто кирпичами нагруженные ведра, рвал свои мышчонки изо дня в день, из недели в неделю без выходных. Правда, однажды дала она мне с какой-то радости своей жареных шкварок, целое блюдце (чуть я концы не отдал от этой непривычной пищи), и однажды разрешила в воскресенье на лодке сплавать на остров, отпустила нарвать и навялить сумку дикого луку нам с матерью на зиму.

А ведь все эти тысячи рублей вырастали и устремлялись в ее бездонные мешки не только из благодатной земли, но и из моего непосильного, детского труда.

Я видел, как самоотверженно, не жалея себя, работали от зари до зари колхозники: женщины, инвалиды, старики и подростки, — я видел, с каким радушием, с какой русской открытостью делились они всем, чем могли, с эвакуированными к ним горожанами. А бабка Анна не упускала свой случай, она делала деньги…

Саратов eжeвeчерне и еженощно бомбили, горел крекинг-завод. Тысячи тонн нефти встали черным непроглядным дымом выше самого солнца. Без конца летели самолеты на Сталинград. Страна, истекая кровью, боролась на своем последнем рубеже. А бабка Анна возила огурцы, огурцы, огурцы на базар, два раза в неделю. И два раза в неделю привозила мешки денег или мешки тряпья. Вот так, сынок, я в упор увидел, что такое собственник, и какое ему дело до морали, и какое ему дело до своего народа, и какое ему дело до благородства.

С тех пор я много книг прочел — умных, насыщенных цифрами, содержащих исторические доказательства того, что капитализм — бесчеловечен. А перед моим взором стояла бабка Анна. Я ведь тогда совсем ребенком был, а она ни моим трудом, ни моей жизнью совсем не гнушалась: деньги не пахнут, деньги превыше всего! Шли фашисты на Сталинград, а бабка Анна продавала огурцы и превращала воду, которую я ведрами таскал с безмерной глубины, в золото. Приходили похоронки в Усть-Курдюм, траурный листок за листком, то тут, то там дико кричала вдова, а бабка Анна качала деньги. И ведь заметь, сынок: собственно говоря, ничего противозаконного она не совершала, а что на нее работал ребенок-недомерок, так ведь она его приютила, от голода спасла… Сила собственности, сынок, — это колоссальная сила, но это античеловечная сила. Кстати, тебе не приходилось ли читать статью о том, как ретивый садовладелец свалил на землю тяжелым колом подростка, забравшегося к нему в сад, и долго гвоздил оглушенного парнишку, который, не приходя в себя, через сутки с небольшим умер в сельской больнице? А собственнику было всего лишь около тридцати лет. Может быть, это был родной сын бабки Анны?..