Откровения секретного агента - [6]

— Ну, как?

— Да так, — ответил я, еще не успев остыть. — Каждый норовит на тебе в рай въехать! Рабочий класс!

— Учись владеть собой и строить свои взаимоотношения со всякими людьми и без мата, даже если тебя и обложат трехэтажным. Не забывай, где тебе придется работать, там у людей другие отношения. Там и пролетарии другие, со своей психологией.

— А мне кажется, люди везде одинаковые со своими эмоциями.

— Ты прав! Но ты особый человек, ты разведчик и должен быть без эмоций. Держи всегда на лице улыбку. Даже если при тебе будут увечить ребенка, ты не должен никак реагировать на это.

— Тогда вы напрасно на меня сделали ставку. Я другой человек, я улыбаться не могу и ребенка калечить не позволю, — зло ответил я, потому что в меня вселился бес и остановиться я не мог.

— Ну, хорошо, хорошо! Пусть так и будет, это я образно выразился. Но ты должен владеть собой, от этого будет зависеть твое благополучие и даже, может быть, жизнь. — Шеф помолчал, о чем-то размышляя, прикрыл глаза, демонстрируя, как он глубоко задумался над важнейшей проблемой, а точнее моей дальнейшей судьбой, и, наконец, изрек:

— Пора заканчивать с автобазой и вообще с Белгород-Днестровским. Переходим на второй этап обучения. Переезжай в Кишинев, будешь служить в наружке.

Я сделал вид, что знаю, что такое наружка, и для меня этот термин не новость. Но босс поглядел на меня внимательно и опять, словно прочитав мои мысли, пояснил:

— Служба наружного наблюдения. Выслеживать подозреваемых, устанавливать их связи — это и есть наружка. Вот там будет для тебя хорошая школа разведки. Посмотришь, какие приемы используют антисоветчики, вражеские агенты, чтобы избавиться от слежки. Надо быть очень внимательным, следить, чтобы ни одна деталь не ускользнула от твоего внимания. — Он минут двадцать еще говорил о том, как хитро ведут себя не только шпионы, но и всякие йеговисты, пятидесятники, адвентисты седьмого дня, оуновцы, бендеровцы, израильские агенты. Послушав его, я, грешным делом, подумал, что Молдавия стала настоящим рассадником врагов советской власти и работы там невпроворот. Но Иван Дмитриевич не стал распространяться о вражеских характеристиках, он лишь пояснил, чем, собственно, и заключил мой инструктаж: — В «семерке», так называется служба наружного наблюдения, — счел он необходимым еще раз расшифровать, — есть толковые ребята. Ты прислушивайся, о чем они говорят, учись у них, и пополнишь свои знания.

Он отвалил мне триста рублей в обмен на расписку о пятистах, но уже без всяких разъяснений — это стало у нас традицией. Роджер не роптал, хотя меня взяло зло, что фактически он забирает не у КГБ деньги, а лично у меня. Ведь это меня финансирует госбезопасность, а шеф нагло отнимает двести рублей. Они бы нам очень пригодились: за двести рублей мы бы купили Татьяне хорошее пальто и сапоги, а он…

В Кишинев я приехал один с тайным ликованием в душе, что я уже разведчик. Удручало лишь то, что никто об этом не знает, а так хотелось эдак небрежно кому-нибудь сказать: «Между прочим, у нас в разведке…»

В тихой улочке за высоким деревянным забором, откуда поднимались кроны фруктовых деревьев, стоял домик, по внешнему виду напоминавший прибалтийскую архитектуру с крутым скатом крыши, верандой, большими окнами, ухоженным двориком с бетонированной дорожкой и аккуратными сарайчиками. Мне там сразу понравилось, а когда вышла хозяйка, стало совсем приятно: лет тридцати пяти, голубоглазая блондинка средней упитанности и с большой грудью была просто под стать этому жилищу: приятная и ухоженная — маникюр, помада, прическа, свежая кофта и юбка. Звали ее Августа, и это имя, как нельзя лучше, шло ко всему ее облику. Даже нельзя было представить, что у нее другое имя, например, Маруся, Тамара, Галя, только Августа. Позже я узнал, что она из Кохтла-Ярве и там познакомилась со своим мужем. Он был старше ее лет на двадцать пять, и она то ли по привычке, то ли из большого уважения и благодарности, что он на ней женился, звала его по имени и отчеству — Николай Николаевич.

Вечером мы отмечали мою «прописку» — как положено, выпивали по случаю моего новоселья. Николай Николаевич был явно рад, что появился такой прекрасный повод выпить. Из своих, видимо, постоянных запасов он извлек бутылку водки и бутылку молдавского коньяка КВ. Пил он здорово: мы с Августой по рюмке, а он сразу стакан, потом еще стакан, а когда попытался налить еще, Августа решительно отняла у него бутылку и тихо сказала:

— Николай Николаевич, на сегодня все! И пойдем в кроватку. — Это предложение ее было как нельзя кстати, хозяина стало развозить, он на глазах превращался в беспомощного пьяного забулдыгу. Августа подхватила его под мышки и коротко бросила: — Помоги!

Мы вдвоем перетащили хозяина в спальню, с трудом раздели. Он мычал, что-то бормотал, я только одну фразу смог разобрать из этого бессвязного пьяного бреда: «Ты скажешь все, сволочь!» Что означала эта фраза, кому она предназначалась, я не понял, да и не особенно хотел вникать. Меня больше волновало и возбуждало присутствие Августы, ее роскошная грудь. Она, по-видимому, догадывалась, что волнует меня, поэтому поглядывала откровенно ласково, и в ее глазах я читал больше, чем могли бы сказать простые слова. Мы сели снова за стол, я налил ей коньяку, мы выпили, я еще раз налил с тайной мыслью подпоить женщину, так как был уже не в силах сопротивляться вспыхнувшему во мне желанию.