Откровения людоеда - [65]

«Я полагал, что вы были лучшего мнения обо мне», — пробормотал Отто фон Штрайх-Шлосс, когда мы вместе сели в моем кабинете. Было по сезону тепло, и через открытое окно доносился запах великолепного римского вечера: чеснок, эспрессо и герань. Отдаленное жужжание парней на своих мотороллерах, охотившихся за женской добычей, было словно легкое жужжание насекомых поздним летом — ненавязчивое, успокаивающее, обнадеживающее, смертоносное.

— Пожалуйста, не сочтите за труд, — ответил я.

— Что?

— Посмотрите на это как на отклик.

— Отклик, Герр Крисп?

— Именно.

— Отклик на что, могу я спросить?

— Ну, — сказал я, тщательно выбирая слова, — я тщательно обдумал ваше высказывание относительно — дисциплины…

— А…

— И я начал понимать, что это объединяет нас с вами. Ваших коллеги в Amid и меня, вот что.

Герр Штрайх-Шлосс подвигался в кресле, переместив вес своего тела с одной ягодицы на другую. Его скрещенные ноги неожиданно показались очень длинными в обрамлении тесных черных военных штанов.

— Вы хотите присоединиться к нашему небольшому братству, — выдохнул он, его лицо вспыхнуло внутренним энтузиазмом. Его здоровый глаз сверкнул, словно холодная голубая сталь; другой был матовым, словно у дохлой рыбины.

— Это да. Но еще…

— Еще, Герр Криспе?

— Еще — я думаю, что вы и я — мы вместе, я имею в виду — мы можем узнать силу моих чувств.

— Или, может, подтвердить их?

— Именно, Герр Штрайх-Шлосс.

— Я знал это, — сказал он хрипло. — О да, я знал это. С того самого момента, когда я увидел вас, я был уверен, что наши вкусы будут в высшей степени схожими. Вы не возражаете, если я закурю?

— Нисколько. Пожалуйста, чувствуйте себя свободно.

Он достал из кармана тонкий серебряный футляр и вытащил сигарету; он протянул ее мне на ладони.

— Спасибо, не стоит.

Он прикурил, глубоко затянулся, затем выдохнул из ноздрей струю серебряно-голубого дыма.

— Моя интуиция безошибочна, — заметил он. — А у меня было предчувствие относительно вас.

— Я польщен.

— В то самое мгновение, когда Герр Херве представил нас.

— Как поживает дорогой Генрих? — спросил я.

— На самом деле, я не знаю. Я не видел его некоторое время.

— Уехал выполнять обязательства в другую часть страны, быть может? — сказал я, используя возможность предложить благовидный предлог, объясняющий его отсутствие.

— Возможно. Он делает это время от времени.

— Да, я знаю. Его исчезновение никоим образом не нечто выдающееся — да?

— Никоим образом.

Герр Штрайх-Шлосс выдохнул перо дыма прямо мне в лицо.

— Я думаю, — сказал он медленно, — пришло время вам обращаться ко мне более фамильярно. Вы можете звать меня Отто.

— Хорошо, Отто. А вы можете называть меня Орландо.

Герр Штрайх-Шлосс улыбнулся очень отталкивающим

образом: такая же улыбка, я думаю, последнее, что видит в жизни кролик, прежде чем змея набросится на него. Если бы Отто фон Штрайх-Шлосс имел некое подозрение относительно участи, которая ожидала его, то неловкость испытывал бы он, а не я.

— Мой дорогой Орландо, — сказал он, и его голос был смазан смесью вынужденной сдержанности и возрастающим желанием, — теперь я вижу, что вечер действует просто как катализатор — удобрение, так сказать…

— Да?

— …и что-то глубоко внутри, неизвестное и о чем мы даже не догадываемся, разве только, возможно, в экстазе запретных мечтаний, подсказывает, что вы всегда были одним из нас. О, дорогой друг, это не столь самоочевидное открытие, превосходящее в смысле ценности открытий, касающихся природы мира вокруг нас, которые мы достаточно глупо называем «наукой»? Разве единственная истинная наука — наука о нас самих?

— Я уверен, что-то из того, что вы сказали — верно.

— Да, да, совершенно верно. Открыть, что кто-то является, и жить этим до конца. Это путь… путь…

— Путь гения? — предположил я, отчасти уязвленный тем, что этот нелепый извращенец, увлеченный красноречием своей собственной псевдопсихологии, украл мое воззрение.

— Именно так! — завопил он, обдав меня слюной, — путь гения.

Я с глубоким ужасом заметил, что немалая выпуклость образовалась в передней части его обтягивающих черных штанов. До сих пор, спланировав этот вечер с математической — если не сказать одержимой — точностью, я знал, что был готов ко всему.

— Я надеюсь, что вы будете моим проводником, — сказал я спокойно.

Он потянулся вперед в своем кресле, все его тело напряглось. Я почти мог обонять желание, ожидание. Я не смел включать свою синэстезию.

— О, здесь мы подходим к сердцу причины. Вы предлагаете совместное рискованное предприятие…

— Я? Да, полагаю, что так.

— Урок любви к дисциплине…

— Да.

— Я не подведу вас, Орландо, поверьте мне. Я буду вашим учителем в искусстве боли, с готовностью принявшим обязанности, ведь боль уступает перед покорностью.

— Ясно, но строго.

— Да, ясно, но строго. Да, строго, я обещаю вам. Ваш проводник, ваш учитель, ваш ментор. Боль, словно стеснительная девственная невеста, Орландо: у кого-то нет силы, чтобы насладиться ей, кто-то не может никоим образом потребовать, чтобы она уступила свою восхитительную сладость — о, нет! Ее нужно упрашивать в спокойной манере, уверяя, что ее ласка желанна по причине тысячи и одного маленького засоса, когда чувствуешь прикосновения любви и уважения; только тогда она поверит, что ее красота в высшей степени и истинно желанна, тогда она согласится к единению.