Откровение Егора Анохина - [7]

Вдруг на улице будто бы песня взвилась. Егор не донес ложку до чашки с кулешом, замер, прислушался. Точно. Молодой озорной голос чисто и звонко выводил в морозном воздухе:

Тигры любят мармелад,

Люди ближнего едят.

А дальше с присвистом, с посвистом лихим, разухабистым: видно, не один был певун.

Ах, какая благодать

Кости ближнего глодать!

И подхватили дружно, ахнули, рванули на всю деревню задорные голоса:

Э-э-эх, рыбина-соломина,

Это все хреновина! Эх-ха-ха!

Елки-моталки

Получай по палке!

Егор недоуменно взглянул на отца: что за архаровцы?

— Троцкий идет… — буркнул отец, тоже вслушиваясь, только настороженно. — Не дай Бог, остановятся… Хучь бы в другую деревню…

Он не договорил, перебила мать, закрестилась громко на иконы, под которыми сидел отец:

— Господи, царица небесная! Николай Угодник, пронеси и помилуй!

Егор заинтересовался, отодвинул занавеску, глянул в окно. По дороге на белом коне важно ехал человек в папахе, в черном кожаном пальто с меховым воротником, весь в ремни затянут. Застыл в седле, не покачнется, словно срослись в одно целое белый конь и черный всадник. За ним человек двадцать верховых. Трое саней. На последних, что с высоким задником, — пулемет.

— Почему Троцкий? — Егор опустился на свое место за стол.

— Продовольственный отряд имени Троцкого… Маркелинская песня, черт бы его побрал. Не надо и беса, коли Маркелин здеся. Прости меня Господи! — перекрестился отец размашисто и буркнул: — Ешьтя!

Не прошло и полчаса, как забарабанили по стеклу, закричали с улицы:

— Игнат Лексеич, в сельсовет требуют!

Отец, хмурясь, стал собираться. Мать тревожно следила за ним.

— Не гляди, вернусь.

— Откажися от Совета, некогда, скажи, хвораешь. Сил нету…

— Хватит. — Отец притопнул ногой, забивая глубже валенок в галошу. Нахлобучил шапку и направился к двери, но у порога обернулся, глянул на Егора: — Ежли на сход звать будут, неча ходить. Я — там! — И вышел, уверенный, что слова его будут выполнены.

Мать, горбясь в старой куфайке, вышла вслед за ним, принесла со двора, втолкнула двух козлят. Они заблеяли тонко и жалобно, потянулись назад, к двери.

— Померзнитя, разорались. Малы еще! — прикрикнула мать на них сердито и ударила тряпкой. — Кыш!

Козлята отбежали от порога, застучали по полу копытцами. Любаша стала подталкивать их за печь, в закуток.

— Напоить скотину? — спросил Егор. — Ай рано?

— Ступай.

— Егорша, можно я еще шашку посмотрю? — попросил Ванятка.

— Неча! — закричала на него мать, словно радуясь, что есть на кого крикнуть. — Игрушку нашел! Намашешься еще, никуда не денисси!

Егор просунул железный прут в ушки лоханки с пойлом и приказал Ванятке:

— Берись!

Овцы и козы окружили их на варке, толклись суетливо, когда они несли лоханку на середину варка. Сбились вокруг, присосались к теплой воде. Егор любовно гладил старую крупную овцу по спине, по густой влажной и жирной шерсти, запорошенной мякиной. Знакомые запахи двора щекотали нос, заставляли улыбаться.

Егор прошел в конюшню. Чернавка, рыжевато-черная кобыла, учуяв его, оторвалась от яслей, от овса, фыркнула. Рыжий жеребенок встрепенулся, оглянулся на Егора большими любопытными глазами, прижался хвостом к боку матери.

— Кось-кось-кось, — позвал ласково Анохин и протянул к нему ладонь.

Жеребенок ткнулся мокрым прохладным носом в пальцы. Егор потрепал его за уши, и жеребенок отскочил в угол. Анохин слегка похлопал, погладил по тугой спине кобылы, приговаривая:

— Чернавка, Чернавушка, ешь, сейчас мы тебя поить будем…

Потом пошел в хлев к корове Майке. Приласкал, погладил и ее, ощупал набухшее вымя, подумал— хорошо причала, на днях отелится, и спросил:

— Что же ты припозднилась, а? Надо было в январе телиться.

Майка перестала жевать, поглядела виновато грустными темными глазами.

— Ничего, ничего, это я так… Малых детей нет, дождемся, потерпим, — успокоил корову Егор, поднял вилы и крикнул брату: — Ванятка, попои Чернавку с Майкой, а я навоз выкину!

Анохин поддел вилами свежую пахучую лепеху вместе с соломенной подстилкой и кинул через плетень.

— Егорша, ты? — услышал он радостный крик.

На улице, напротив избы Анохиных, топтался сосед Андрей Шавлухин, молодой парень, чуть постарше Ванятки. По проулку шли несколько мужиков, по одному, по двое, и все в сторону церкви.

—Я, — отозвался Егор.

Андрей, хрустя снегом, подбежал к воротам.

— Здорово, когда приехал-то?

— Вчера вечером.

— Подчистую?

— В отпуск. Контузия.

— У него сашка от Тухачевского. Так и написано: за храбрость! — крикнул Ванятка радостно.

— Сиди, сашка, — передразнил, смеясь, Егор.

— Покажи, — загорелся Андрей.

— Иди в избу, — позвал Ванятка.

— А куда это народ попер? — спросил Егор.

— К церкви, на сход. Маркелин сзывает, — ответил Андрей и побежал к калитке.

Егор с Ваняткой напоили скотину, вычистили двор и тоже собираться стали.

— Отец чо сказал? — заворчала на них мать. — Сидеть дома… Ай неслухи? Слова отца для них как сорочий ор…

— Мам, чего ты сердишься? — обнял ее нежно за плечи Егор. — Можно мне на народ посмотреть, ай нет? А Ванятка? Так без него сход не сход. Слово его будет решающим.

— Ага, — буркнула мать, но ласка сына ей приятна была. — Ты не лезь там… Слухай, а не суйся. Мар-голин-то враз стрельнёть. Для него стрельнуть в человека, как плюнуть. Надыся приехал, выпорол Серегу Кирюшина да Митьку Булыгина. Не по ндраву ему высказались… Не суйся…